целое, называемое — скелет. Ей вдруг очень понравилось это слово — скелет. Оно забавно щелкало, даже не на языке, а где-то под языком, и отдавалось в голове.
— Скелет! — произнесла она, и следом еще одно слово, всплывшее из ниоткуда, должно быть, чье-то имя, только она не помнила — чье: — Олег!
Она еще успела почувствовать, как он поднимает ее. А он нес ее куда-то, а она плавала в тяжелом вязком полусне, и уплывала, уплывала куда-то далеко, и удивлялась какой-то частью своего сознания — как это может быть, чтобы она плыла вот так, неторопливо, парила в пустоте, а ее при этом кто-то куда-то нес. Потом она поняла, что это, наверное, и есть конец, что еще немного, и все кончится, и больше ничего не будет. И она сказала, почему-то по-английски, вспомнив идиотскую, с детства запомнившуюся поговорку:
— All is well that ends well…[1]
И тут же увидела бездонный колодец, водоворот, к которому ее несло медленным, но понемногу убыстряющимся течением, и мерный ритм прекратился, а течение стало сильнее, и от колодца, из темной тамошней бездны она уже слышала шум — как будто одновременно играл десяток симфонических оркестров, только очень далеко, и разную музыку, но музыка была при этом вся здесь, и одна мелодия не противоречила другой, а все они говорили с ней, с Ириной, и звали ее нырнуть, погрузиться с головой в молочно-серое нечто, в котором она плыла, и тем быстрее уйти в водоворот. И понемногу и впрямь будто стало затягивать в водоворот, или к ногам кто-то невидимый привязал две гири, и гири становились все тяжелей и тяжелей. Она вспомнила, чему ее учили в детстве — попадешь в водоворот, ни в коем случае не борись с ним, только потеряешь силы, и вот тогда наверняка конец. Поддайся течению, а перед тем как тебя окончательно засосет, набери побольше воздуха и еще толкнись, чтоб побыстрее уйти под воду. А уже там, под водой, когда тебя прижмет ко дну, уходи в сторону, и толкайся ногами, и плыви из всех сил вбок и вверх. Так она и сделает. Она уйдет под воду. Только выныривать не станет. Незачем ей выныривать. Водоворот — он правильный водоворот. И очень вовремя. Она с готовностью толкнулась руками, но руки были ватные и не слушались, а потом тяга снизу ослабла, а потом и вовсе отпустила, и стало отчего-то очень холодно и дискомфортно, и в глаза бил свет. Воды кругом было полно, и она время от времени захлебывалась, но это была уже не та тускло-жемчужная жидкость, в которой она плыла к водовороту, а обычная вода, аш два о, без вкуса и запаха, а если вернее, то с весьма специфическим вкусом и запахом — хлорированная вода из московского водопровода.
Ирина открыла глаза. Она, прямо в одежде, сидела в белой эмалированной ванне, а давешний мужичок, переодетый в спортивные брюки и желтую футболку, поливал ее из душа холодной водой. Увидев, что она пришла в себя, он отложил душ в сторону и сказал:
— Ага. — И тут же, тоном решительным и не допускающим никаких возражений: — Раздевайся.
Ирина послушно принялась расстегивать непослушными пальцами пуговицы на блузке. Мужичок смотрел. Она сняла куртку с блузкой вместе и взялась за мокрые, а оттого еще более неудобные джинсы. Когда молния, наконец, поддалась, мужик стянул с нее грубую отмокшую джинсу вместе с трусиками, выбросил одежду из ванны вон и снова включил душ. Очень горячий душ. Ирина вскрикнула и сделала слабое движение, пытаясь уйти от раскаленных струек.
— Сидеть, — скомандовал мужик и положил ей на плечо тяжелую руку.
Как только она более или менее привыкла к горячей воде, он переключил на холодную. Потом снова на горячую. И снова на холодную. Ирина вскрикивала, с шипением втягивала между зубов влажный, полный пара воздух, но тяжелая рука на плече давила, да и водные процедуры, похоже, начали действовать: в голове прояснилось, туман прошел и появилось ни с того ни с сего страшное чувство голода. Ирина поняла, что она вообще не помнит, когда в последний раз ела.
— Хватит, — жалобно попросила она, — правда, хватит. Мне уже лучше. И еще — я есть хочу. Страшно хочу есть.
— Вот это хорошо, — сказал мужик и действительно выключил душ. — Это просто замечательно.
Он помог Ирине выбраться из ванны и принялся растирать ее полотенцем. И Ирина вдруг расплакалась — навзрыд, захлебываясь, как школьница. В последний раз ее вытирал вот так, большим лохматым полотенцем, после горячей ванны, после долгого проведенного на Волге дня отец. Именно отец, а не мама. Мама готовила на кухне ужин, а ее засунула в ванну, отмокать, а потом отец принес ей свежее белье, и выгрузил из ванны и принялся вытирать как маленькую, и ее тогда это немного смутило, но было очень-очень приятно, что с ней возятся вот так, как с маленькой, и почему-то даже тогда немного хотелось плакать.
Мужик растер ее до красноты, обернулся, снял с крючка большой махровый халат и протянул Ирине.
— На, одевайся.
Ирина послушно надела халат и завязала пояс. Он кивком указал ей на тапочки. Она сунула ноги в тапки и пошла за ним на кухню.
На кухне он поставил на плиту какую-то кастрюльку, нарезал хлеба, достал из холодильника зеленый лук и банку майонеза и сел напротив нее за столик.
— Подожди немного. Сейчас будет еда.
— Спасибо, — сказала Ирина. — Простите, а как вас зовут? Мне вообще очень неловко, а оттого что я не знаю, как вас зовут…
— Еще менее ловко, — он воспользовался мгновенной паузой, пока она подыскивала нужное слово, и закончил за нее фразу. — А никак меня не зовут. Для тебя я — Лесник. Как и для всех прочих.
— Что, прямо так и обращаться — Лесник?
— Да, прямо так и обращаться — Лесник. В личных беседах. В иных прочих случаях мы с тобой договоримся, как друг к другу обращаться. А тебя, кстати, как по имени-отчеству?
— Ирина. Ирина Вячеславовна. Ирина Вячеславовна Рубцова. Можно просто — Ира.
От кастрюльки на плите разошелся по кухне густой дурманящий запах щей. Настоящих, домашних, по всем правилам приготовленных щей, каких Ирина не ела, наверное, лет несколько. Да точно, с тех самых пор, как погибли родители, она их и не ела. Тетка щей варить не умела, ей было некогда, и когда она вообще готовила первое, это всегда были казенные супы из пакетиков. Ирине вдруг очень захотелось именно щей, именно этих,
