и остаться там одному, здесь, в Арле, или где-нибудь еще – все равно – на данный момент – хоть я и пытался решиться начать все заново – пока что это невозможно. Мне страшно потерять работоспособность, которая сейчас возвращается, если я буду принуждать себя снимать мастерскую и принимать все прочие обязанности.
Я желаю какое-то время оставаться в клинике ради своего и чужого спокойствия.
Отчасти я утешаюсь тем, что начинаю считать безумие обычной болезнью и принимать вещи как есть, ведь когда случались кризисы, мне казалось, что все плоды моего воображения – правда. Я именно что не хочу думать и говорить об этом. Прости за объяснения – но я прошу тебя и гг. Саля и Рея сделать так, чтобы в конце этого месяца или в начале мая я мог бы поселиться там как пациент.
Опять вести жизнь художника, как я делал до сих пор, сидеть в мастерской, не имея других развлечений, кроме походов в кафе или ресторан, терпеть все эти нападки соседей и т. д. – Я НЕ МОГУ. Жить с кем-нибудь, даже с другим художником, трудно, очень трудно: надо брать на себя слишком много ответственности. Не смею даже думать об этом.
Что ж, давай начнем с 3 месяцев, а там увидим. Пансион должен стоить там около 80 франков, я буду немного заниматься живописью и рисованием. Но не так неистово, как в том году. Не печалься из-за этого.
Эти дни, когда я переезжал, перевозил всю мебель, паковал картины, которые вышлю тебе, были печальными, и особенно печальным казалось то, что при всем, что было мне дано благодаря твоей, такой сильной братской любви за столько лет, ты ведь один поддерживал меня, мне приходится вновь излагать тебе эту печальную историю… но мне трудно выразить то, что я чувствую.
Ты был ко мне так добр, и это оказалось не напрасно, ведь добро было и осталось с тобой, и хотя материальных результатов нет, оно тем более осталось с тобой, но я не способен высказать то, что чувствую.
Теперь ты понимаешь, что, если алкоголь и стал одной из главных причин моего безумия, оно наступало очень медленно и будет отступать так же медленно – если, конечно, отступит. Если дело в курении, то же самое.
Я бы надеялся только, что это – выздоровление… Ужасный предрассудок некоторых в отношении алкоголя, они даже гордятся тем, что никогда не пили или не курили. Нам уже советовали не лгать, не воровать, не совершать других преступлений, тяжких или нет, однако это становится слишком сложно – обладать одними лишь добродетелями в обществе, где мы безусловно укоренены, будь оно хорошим или дурным.
Уверяю тебя, что в эти странные дни, когда многое мне кажется необычным, ибо мой мозг возбужден, я вовсе не питаю ненависти к папаше Панглоссу.
Но ты окажешь мне услугу, если открыто поговоришь обо всем этом с гг. Салем и Реем.
По-моему, если платить семьдесят пять франков в месяц за пансион, можно поместить меня в лечебницу так, чтобы я имел все необходимое.
Затем, я очень желал бы, если к этому нет препятствий, иметь возможность выходить днем, чтобы заниматься рисунком или живописью. Поскольку здесь я выхожу каждый день и надеюсь, что так и будет дальше.
Предупреждаю, что, если придется платить больше, я буду не так рад. Общество других больных, как ты понимаешь, мне совсем не в тягость, – напротив, оно помогает отвлечься.
Обычная пища прекрасно подходит мне, особенно если мне будут давать, как и здесь, чуть больше вина, чем полагается, – например, пол-литра вместо четверти.
Что до отдельного помещения, надо узнать, каковы правила в таком заведении. Знай, что Рей перегружен работой, перегружен. Если он или г-н Саль напишут тебе, лучше сделать в точности так, как они скажут.
Друг мой, нужно смириться наконец с недугами нашего времени – прожив много лет в относительно добром здравии, мы непременно должны заполучить их, рано или поздно. Что до меня, ты хорошо понимаешь: я не выбрал бы безумия, если бы мог выбирать, но, заболев единожды, второй раз его уже не подхватишь. Однако в придачу ко всему у меня, пожалуй, будет утешение – возможность немного заниматься живописью. Как ты сумеешь извернуться и не говорить жене о Париже и о куче всего другого ни слишком хорошо, ни слишком плохо? Чувствуешь ли ты себя заранее способным всегда и во всех отношениях сохранять меру?
Мысленно крепко жму руку; не знаю, буду ли писать тебе очень-очень часто, так как не каждый мой день достаточно ясен, чтобы писать сколь-нибудь связно. Твоя доброта ко мне сегодня кажется еще громаднее, чем всегда.
Не могу объяснить тебе, как я ощущаю ее, но, уверяю, это доброта высокой пробы, и если ты не видишь ее плодов, дорогой брат, не огорчайся: твоя доброта останется с тобой. Перенеси эту привязанность на жену насколько сможешь.
Если мы будем переписываться чуть реже, ты увидишь: если она такова, какой мне кажется, то станет утешением для тебя. Я надеюсь на это.
Рей – славный малый, до ужаса усердный работник, всегда в делах. Что это за люди – нынешние врачи!
Если увидишь Гогена или будешь ему писать, передавай горячий привет от меня.
Буду очень рад получить от тебя какие-нибудь известия о матери и сестре, и если у них все хорошо, попроси их, право же, не слишком расстраиваться из-за этой моей истории – хоть я относительно несчастен, впереди у меня, быть может, еще годы обычной жизни. Это такой же недуг, как любой другой, и у всех, кого мы числим в друзьях, что-нибудь да есть. Обязательно ли об этом говорить? Мне жаль, что я причинил беспокойство г-ну Салю, Рею и особенно тебе, но что тут сказать – разум мой не настолько тверд, чтобы браться за былое, так что больше не следует устраивать публичных сцен, и, конечно, сейчас, слегка успокоившись, я отлично понимаю, что был нездоров морально и физически. А люди были добры ко мне – те, кого я помню, и остальные, – словом, я причинил беспокойство, и, будь я в нормальном состоянии, этого бы не случилось. Прощай, пиши, когда сможешь.
Всегда твой Винсент
764. Br. 1990: 768, CL: W11. Виллемине Ван Гог. Арль, между воскресеньем, 28 апреля, и четвергом, 2 мая 1889
Дорогая сестра,
твое сердечное письмо очень тронуло меня, особенно потому, что ты, как я узнал, вернулась для ухода за мадам Дюкен.
Конечно, рак – жуткая болезнь, что до меня, я всякий раз вздрагиваю, видя больного им. На юге он встречается нередко, хотя зачастую это вовсе не тот неизлечимый, смертельный рак, а лишь раковые абсцессы, от которых временами излечиваются. Так или иначе, ты ведешь себя очень храбро, сестра, стойко переживая свою Гефсиманскую ночь. Я же чувствую себя не столь храбрым, когда думаю обо всем этом, и ощущаю себя неуклюжим, нескладным и неловким в таких делах. Если правильно помню, на этот счет есть голландская пословица: het zijn de slechtste vruchten niet waaraan de wespen knagen[303].
Это подводит меня к тому, что я хотел сказать: каждую весну плющ любит виться вокруг старых, лишенных сучьев ив, плющ любит ствол старого дуба – так же и рак, загадочное растение, часто привязывается к людям, чья жизнь была сплошь пылкой любовью и преданностью. Как ни страшны эта тайна и эти страдания, перед нами священный ужас, и в нем, пожалуй, найдется нечто нежное и пронзительное: так на старой соломенной крыше мы видим обильно растущий мох. Я, однако, ничего не знаю об этом и не смею ничего утверждать.
Недалеко отсюда есть очень, очень старая могила, старше Христа, и на ней написано: «Благословенна будь Тебе, дочь Телуи, жрицы Осириса, никогда ни на что не жаловавшаяся»[304]. Я невольно подумал об этом, когда в предыдущем письме ты сказала, что больная, за которой ты ухаживаешь, ни на что не жалуется.
Мать, должно быть, довольна женитьбой Тео, он написал мне, что она кажется помолодевшей. Я очень рад. Он тоже очень доволен своим брачным опытом и значительно приободрился.
Он почти не строит
