— Какой же я нормальный? — возразил я. — Я просто стараюсь шаги в танце не нарушать. Танцую, не останавливаясь, и всё. Никакого смысла в это не вкладываю…
Готанда вдруг резко раздвинул на столе ладони. На добрые полметра, не меньше.
— А в чем ты видел хоть какой-нибудь смысл? Где он— смысл, ради которого стоит жить? — Он вдруг осекся и засмеялся. — Ладно, черт с ним. Теперь уже всё равно. Я сдаюсь. Давай брать пример с тебя. Попытаемся перепрыгнуть из лифта в лифт. Не так уж это и невозможно. Ведь я все могу, если захочу. Это ведь я — талантливый, обаятельный, элегантный Готанда. Правда же?.. Уговорил. Поехали на Гавайи. Заказывай завтра билеты. Два места в первом классе. Обязательно в первом, слышишь? Так надо — хоть в лепешку разбейся. Тачка — “мерс”, часы — “ролекс”, жильё — в центре, билеты — первого класса. А я до послезавтра соберу чемодан. В тот же день — р-раз! — и мы на Гавайях. Майки “алоха” мне всегда были к лицу.
— Тебе всё всегда было к лицу.
— Спасибо. Ты щекочешь остатки моего самолюбия.
— Первым делом идем в бар на пляже и выпиваем по “пинья-коладе”. По о-оченьпрохладной “пинья-коладе”…
— Звучит неплохо.
— Еще как неплохо.
Готанда пристально посмотрел мне в глаза.
— Слушай… А ты правда смог бы забыть, что я убил Кики?
Я кивнул.
— Думаю, смог бы.
— Тогда хочу признаться еще кое в чем. Я тебе когда-то рассказывал, как две недели в тюрьме просидел, потому что молчал?
— Рассказывал.
— Я соврал. Меня выпустили сразу. Я сдал им всех, кого знал — до последнего человека. Просто от страха. И еще оттого, что унизить себя хотел, в своих же глазах. Чтобы потом было за что себя презирать. От подлости не удержался. И потому очень рад был — правда! — когда ты меня на допросе не выдал. Будто ты своим молчанием меня, подлеца, как-то спас. Я понимаю, что странно звучит, но… В общем, мне так показалось. Будто ты и мою душу от гадости очистил… Ну да ладно. Что-то я тебе сегодня каюсь во всех грехах. Прямо генеральная репетиция какая-то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей-богу. Хотя тебе, наверно, было со мной неуютно…
— Глупости, — сказал я. “ По-моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас”,— подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как-нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было — я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что еще наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой. — Глупости, — только и повторил я.
Он снял со спинки стула шляпу, проверил, высохла ли, — и нахлобучил обратно на спинку стула.
— Ради старой дружбы — сделай мне одолжение, — попросил он. — Еще пива охота. А я уже никакой. До стойки, наверно, дойду, но обратно с пивом — уже сомневаюсь…
— Какие проблемы! — улыбнулся я. Встал и отправился к стойке за пивом. У стойки было людно; на то, чтобы взять два несчастных пива, я убил минут пять. Когда я вернулся с кружками в обеих руках, его уже не было. Ни его самого, ни шляпы. Ни “мазерати” на стоянке у входа. Черт меня побери, ругнулся я про себя и покачал головой. Хотя качай тут головой, не качай — всё было кончено.
Он исчез.
40
На следующий день, ближе к вечеру коричневый “мазерати” был поднят со дна Токийского залива в районе Сибаура. Я предвидел нечто подобное и не удивился. С момента, когда он исчез, я знал, что все этим кончится.
Как бы то ни было, еще одним трупом больше. Крыса, Кики, Мэй, Дик Норт — и теперь Готанда. Итого пять. Остается еще один. Я покачал головой. Веселая перспектива. Чего ждать дальше? Кто следующий? Я вспомнил о Юмиёси-сан. Нет, только не она. Это было бы слишком несправедливо. Юмиёси-сан не должна ни умирать, ни пропадать без вести. Но если не она, то кто же? Юки? Я опять покачал головой. Девчонке всего тринадцать. Ее смерть нельзя допускать ни при каком раскладе. Я прикинул, кто вокруг меня мог бы умереть в ближайшее время. Ощущая себя при этом чуть ли не Богом Смерти. Метафизическим существом, бесстрастно решающим, кому и когда покидать этот мир.
Я сходил в полицейский участок Акасака, встретился с Гимназистом и рассказал ему, что провел вчерашний вечер с Готандой. Мне казалось, лучше сообщить об этом сразу. О возможном убийстве Кики я, конечно, рассказывать не стал. Что толку? Все-таки — дело прошлое. И даже трупа не найдено. Я рассказал, что общался с Готандой незадолго до смерти, что он выглядел очень усталым и находился на грани невроза. Что его вконец измотали бешеные долги, ненавистная работа и развод с любимой женой.
Гимназист очень быстро, без лишних вопросов записал все, что я рассказал. Просто на удивление быстро — не то, что в прошлый раз. Я расписался на последней странице, и на этом все кончилось. Он отложил протокол и, поигрывая ручкой в пальцах, посмотрел на меня.
— А вокруг вас и в самом деле умирает много народу, — задумчиво сказал он. — Если долго живешь такой жизнью, остаешься совсем без друзей. Все начинают тебя ненавидеть. Когда все тебя ненавидят, глаза становятся мутными, а кожа дряхлеет… — Он глубоко вздохнул. — В общем, это самоубийство. С первого взгляда ясно. И свидетели есть. Но все-таки — какое расточительство, а? Я понимаю, что кинозвезда. Но зачем же “мазерати” в море выкидывать? Какого-нибудь “сивика” или “короллы” было бы вполне достаточно…
— Так всё же застраховано, какие проблемы, — сказал я.
— Да нет. В случае самоубийства страховка не работает, — покачал головой Гимназист. — Тут уже сколько ни бейся — его фирма, официальный владелец машины, не получит ни иены. В общем, глупость и пижонство… А я вон своему балбесу все никак велосипед не куплю. У меня трое. И так сплошное разорение. А тут еще каждый хочет отдельный велосипед…
Я молчал.
— Ну ладно, — махнул он рукой. — Можете идти. Насчет друга — примите мои соболезнования. Спасибо, что сами зашли, рассказали…
Он проводил меня до выхода.
— А дело об убийстве бедняжки Мэй до сих пор не закрыто, — добавил он на прощанье. — Но мы продолжаем расследование, не беспокойтесь. Закроем когда-нибудь.
Очень долго меня не отпускало странное ощущение, будто я виновен в смерти Готанды. Как ни пробовал справиться с этим давящим чувством — не проходило. Я прокручивал в голове нашей последней беседы в “Шейкиз” — фразу за фразой. И придумывал новые — взамен тех, что сказал тогда. Мне казалось, поговори я с ним по-другому, как-то удачнее, бережнее — и он остался бы жив. И мы прямо сейчас могли бы валяться вдвоем на песочке в Мауи и потягивать пиво.
Хотя, чего уж там — скорее всего, ни черта у меня бы не вышло. Наверняка Готанда давно уже это задумал и просто дожидался удобного случая. Сколько раз, наверное, рисовал в воображении, как его “мазерати” идет на дно. Как в оконные щели просачивается вода. Как становится нечем дышать. А он все ждет, держа пальцы на ручке двери — оставаясь в этой реальности и доигрывая свое саморазрушение. Но, конечно, так не могло продолжаться вечно. Когда-нибудь он должен был распахнуть дверь. Это был его единственный выход, и он это знал. Он просто ждал подходящего случая— вот и всё…
Со смертью Мэй во мне умерли старые сны. С гибелью Дика Норта я потерял надежду — сам не знаю, на что. Самоубийство Готанды принесло мне отчаяние — глухое и тяжелое, как свинцовый гроб с запаянной крышкой. В смерти Готанды не было избавления. За всю свою жизнь он так и не смог присобиться к пружинам, заводившим его изнутри. Его энергия, оставшись неуправляемой, долго толкала его к краю пропасти. К самой границе человеческого сознания. Пока наконец не утащила совсем — в другой мир, где всегда темно.
Его смерть долго обсасывали еженедельники, телепрограммы и спортивные газеты. Со смаком, точно могильные черви, пережевывали очередное трупное мясо. При одном взгляде на заголовки тянуло блевать. Не глядя и не слушая, я легко мог представить, что болтали-писали все эти щелкоперы. Очень хотелось собрать их вместе и придушить одного за другим.
— А может, лучше сразу бейсбольной битой по черепу? — предлагает Готанда. — Всё-таки душить — долго.
— Ну уж нет, — качаю я головой. — Мгновенная смерть для них — слишком большая роскошь. Лучше я их задушу. Медленно…
Я ложусь в постель и закрываю глаза.
— Ку-ку! — зовет меня Мэй откуда-то из темноты.
Я лежу в постели и ненавижу мир. Искренне, яростно, фундаментально ненавижу весь мир. Мир полон грязных, нелепых смертей, от которых неприятно во рту. Я бессилен в нем что-либо изменить, и все больше заляпываюсь его грязью. Люди входят ко мне через вход — и уходят через выход. Из тех, кто уходит, не возвращается никто. Я смотрю на свои ладони. К моим пальцам тоже прилип запах смерти.
