Среди всех этих знакомств, завязанных и поддерживаемых мною только по необходимости, не могу не упомянуть единственное, которое было мне приятно и в котором я был искрение и сердечно заинтересован: я говорю о молодом венгре, переселившемся в Невшатель, а потом в Мотье, через несколько месяцев после того, как я сам там устроился. В этой местности его звали бароном Сотерном – фамилия, под которой он был рекомендован из Цюриха. Он был высокого роста и хорошо сложен, имел приятную наружность, отличался обаятельным и милым обхождением. Он говорил всем и дал понять мне самому, что приехал в Невшатель только ради меня и для того, чтобы в общении со мной научиться служить добродетели. Его лицо, тон, манеры, казалось мне, согласуются с его речами; и я считал бы, что пренебрег одной из величайших своих обязанностей, если бы выпроводил молодого человека, производившего такое приятное впечатление и искавшего моего общества ради такой достойной цели. Сердце мое не умеет отдаваться наполовину. Скоро этому юноше принадлежала вся моя дружба, все мое доверие; мы стали неразлучны. Он участвовал во всех моих прогулках пешком, и это ему нравилось. Я свел его к милорду маршалу, и тот очень обласкал его. Сотерн не мог еще выражать свои мысли по-французски; он говорил со мной и писал мне только по-латыни, я отвечал ему по-французски, и это смешение двух языков не уменьшало ни легкости, ни полнейшей живости наших бесед. Он рассказывал мне о своей семье, о своих делах, приключениях, о венском дворе, о котором он, видимо, знал немало интимных подробностей. Словом, в течение почти двух лет, проведенных нами в самой тесной близости, я наблюдал в нем при всех обстоятельствах мягкость характера и не только честность, но даже душевное изящество и большую внутреннюю чистоту, чрезвычайную благопристойность в речах, наконец – все признаки человека благородного; и он не только внушал мне глубокое уважение к себе, но и стал мне дорог.
В самый разгар моей дружбы с ним д’Ивернуа написал мне из Женевы, чтоб я остерегался поселившегося близ меня молодого венгра, так как уверяют, что это шпион, приставленный ко мне французским правительством. Это сообщение могло тем более встревожить меня, что в местности, где я жил, все предупреждали меня о необходимости быть настороже, о том, что за мной следят и что существует намеренье завлечь меня на французскую территорию, чтобы расправиться там со мной.
Желая раз навсегда заткнуть рот этим неуместным советчикам, я предложил Сотерну, ни о чем не предупреждая его, совершить прогулку пешком в Понтарлье;{465} он согласился. Когда мы оказались в Понтарлье, я дал ему прочесть письмо д’Ивернуа, а потом, горячо поцеловав его, сказал: «Сотерн не нуждается в доказательствах моего доверия к нему, но публика должна узнать, что я имел для этого основание». Поцелуй был очень нежен; это было одно из тех наслаждений души, которого преследователи не могут ни сами испытать, ни лишить его своих жертв.
Я никогда не поверю, чтобы Сотерн был шпионом или предал меня; но он меня обманул. В то время как я изливал ему свое сердце без размышлений, он имел твердость постоянно закрывать от меня свое и вводил меня в заблуждение, прибегая ко лжи. Он сплел мне какую-то историю, заставившую меня думать, что он необходим у себя на родине. Я умолял его ехать как можно скорей; он уехал. Я думал, что он в Венгрии, но узнал, что он в Страсбурге. Он был там уже не в первый раз. Он расстроил там одну семью; муж, зная, что я встречаюсь с ним, написал мне. Я приложил все усилия, чтобы вернуть молодую женщину к добродетели, а Сотерна к сознанию долга. В то время как я думал, что они разошлись, они сблизились, и муж был даже настолько снисходителен, что опять принял молодого человека к себе в дом; после этого мне нечего было больше сказать. Я узнал, что мнимый барон опутал меня целой сетью лжи. Фамилия его была не Сотерн, а Саутерсхайм. Что касается баронского титула, приписанного ему в Швейцарии, я не мог упрекать его за это, так как он никогда им не пользовался; но я не сомневаюсь, что он был на самом деле дворянин; милорд маршал, умевший разбираться в людях и в свое время побывавший у него на родине, всегда считал его дворянином и обращался с ним, как с таковым.
Как только он уехал, служанка трактира, где он столовался, живя в Мотье, объявила, что беременна от него. Это была такая грязная потаскуха, а Сотерн, всюду уважаемый и почитаемый в том краю за свое поведение и высокую нравственность, придавал такое значение чистоте, что ее бесстыдство всех возмутило. Самые привлекательные тамошние женщины, напрасно расточавшие ему свои любезности, пришли в ярость. Я был вне себя от негодования. Я приложил все усилия, чтобы заставить замолчать эту негодницу: предложил оплатить все издержки и поручиться за Саутерсхайма. Я написал ему, глубоко уверенный не только в том, что эта беременность не имеет к нему никакого отношения, но что она выдумана и все это только козни его и моих врагов. Я хотел, чтобы он вернулся и уличил мошенницу и тех, кто подучил ее. Меня поразила уклончивость его ответа. Он написал пастору, в приходе которого жила потаскуха, и, так сказать, замял дело. Видя это, я перестал вмешиваться, очень удивленный, что такой распутник мог до того владеть собой, что вводил меня в заблуждение своей сдержанностью при самой тесной дружбе.
Из Страсбурга Саутерсхайм направился в Париж искать счастья, но нашел там одну нищету. Он написал мне, признаваясь в своем peccavi[68]. Воспоминание о нашей прежней дружбе взволновало меня до глубины души; я послал ему немного денег. На следующий год, находясь проездом в Париже, я снова увидел его, почти в таком же положении, но в большой дружбе с г-ном Лальо, причем так и не мог узнать, откуда у него это знакомство и старое оно или новое. Два года спустя Саутерсхайм вернулся в Страсбург, откуда написал мне, и там же умер. Вот краткая история наших отношений и все, что мне известно из его приключений; но, оплакивая судьбу этого несчастного молодого человека, я никогда не перестану думать, что он был хорошего происхождения и что вся его беспорядочность была следствием условий, в которые он попал.
Таковы были мои приобретения в Мотье в смысле связей и знакомств. Не такие были бы нужны мне люди, чтобы возместить горькие утраты, постигшие меня в это время.
Первой утратой была смерть герцога Люксембургского. Долгое время терзаемый врачами, он наконец сделался их жертвой: они не хотели признать его подагры, а действовали так, как будто это была болезнь, которую они умеют лечить.
Если можно положиться в данном случае на сообщение, сделанное мне доверенным супруги маршала, Ларошем, то именно на основании этого примера, жестокого и поучительного, следует оплакивать несчастье великих мира сего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
