Несколько дней Гу Юнь провел в пути, а потом целую ночь он просидел у его постели. К несчастью, действие лекарства к тому времени прошло, и мир расплывался перед глазами. Все так удачно складывалось, что надевать на нос люлицзин казалось неуместным. В нем Гу Юнь походил бы на лишенного эмоций механика, готовящегося разобрать железную броню.
Оставалось полагаться лишь на осязание. Ладонью Гу Юнь провел по неровным шрамам на теле Чан Гэна, и это оказалось мучительнее, чем видеть их собственными глазами.
— Больно?
Чан Гэн опустил голову, внимательно на него посмотрел и ответил невпопад:
— Это старые шрамы.
Сердце Гу Юня переполняло множество эмоций, даже жгучее желание чуть ослабло. Он прищурился и осторожно погладил шрамы. Чан Гэн больше не мог этого выносить и с тихим всхлипом схватил Гу Юня за запястье.
— Не бойся, — мягко попросил его Гу Юнь. — Позволь мне любить тебя.
Если бы этот слепец мог видеть выражение лица Чан Гэна, то скорее всего, воздержался бы от своего «не бойся».
Чан Гэн потянулся за новым поцелуем. Они целовались до тех пор, пока пламя внутри не разгорелось до того, что Гу Юню захотелось перехватить инициативу и немедленно им овладеть. Вдруг на Чан Гэна что-то непонятное нашло, и он выпалил:
— Ифу...
Гу Юнь опешил. Стоило Чан Гэну так его назвать, как это сбило весь романтический настрой. Неважно, как сильно Гу Юнь его хотел, он совладал со своими страстями и желаниями и заточил их в железную клетку.
За несколько вдохов он восстановил дыхание. Ему хотелось наорать на Чан Гэна: «Как ты решил назвать меня в постели?» С другой стороны ничего дурного тот ведь не имел в виду.
Говорят, некоторые мужчины любят привкус запретных чувств и охотно позволяют своим любовникам по-всякому называть их в постели. Вот только, к сожалению, Гу Юнь сам подобным не страдал и не понимал, что люди в этом находят. За полтора года он постепенно привык к тому, что Чан Гэн называет его вторым именем, и перестал смотреть на него как на своего названного сына. Откуда Гу Юнь мог знать, что в самый ответственный момент одного слова «ифу» будет достаточно, чтобы привести его в замешательство
Похоже, Чан Гэн не заметил, как это его смущает, и, не в силах удержаться, он назвал его так еще несколько раз, лихорадочно целуя. При всей интимности поцелуи эти оставались крайне почтительными, отчего старый развратник теперь сидел как на иголках. В сочетании с обращением «ифу» эффект был сногсшибательный.
Гу Юню казалось, что по всему телу ползают муравьи. Наконец терпение его иссякло, и он наклонил голову набок, попросив:
— Не называй меня так.
Чан Гэн остановился и окинул его внимательным взглядом. После чего склонился к его уху и сказал:
— Ифу, если зрение тебя подводит, закрой глаза, хорошо?
Во-первых, Гу Юнь пока не оглох окончательно, а во-вторых, разобрал бы эти слова, и будь у него совсем беда со слухом.
— ... И откуда у тебя силы берутся?
Глаза Чан Гэна ярко сверкали во тьме. Он еще нарочно понизил голос и капризно прошептал ему на ухо:
— Помнится, ифу пообещал мне, что будет оберегать меня после возвращения в столицу? Ифу не забыл?
Гу Юнь несколько раз переменился в лице. Он пока не знал, что противопоставить новоприобретенной привычке Чан Гэна над ним подтрунивать. Оставалось лишь предпринять стратегическое отступление и оттолкнуть его в сторону.
— Так, веди себя прилично. Поступай как должн... Ох!
— И как же мне полагается себя вести? — Чан Гэн ловко вернул его на место, положив руку ему на спину. Когда он делал ему массаж в крепости Цзяюй, то успел перебрать каждую косточку. Теперь он снова действовал с уверенностью доктора. Гу Юня пробрала дрожь. Ему хотелось свернуться в клубок, но Чан Гэн зажал несколько акупунктурных точек. Он дождался, пока половина его тела онемеет, и лишь тогда решился договорить: — Разве ифу не выпросил для меня выходной, сославшись на мое плохое самочувствие, чтобы заботиться обо мне и страстно любить?
— ... паршивец! — выпалил Гу Юнь.
Чан Гэн проигнорировал его слова, наклонился ниже и, пользуясь своим преимуществом, коленом развел ноги Гу Юня в стороны. От этого мурашки пошли по телу, и он надавил ладонью на плечо Чан Гэн, отталкивая его. Второй рукой Гу Юнь сжал руку, которой Чан Гэн его касался, и заломил её за спину.
Чан Гэн не сопротивлялся, мягкий будто цветы хлопка, и позволял Гу Юню делать, что вздумается. Он лишь чуть приподнял голову, обнажая уязвимую шею, и спросил, точно избалованный ребёнок:
— Ифу, ты меня хочешь?
Гу Юнь по-прежнему колебался, не в силах совладать со своими чувствами. Его хватка ослабла, и Чан Гэн выскользнул на свободу, словно юркая рыбка. Вновь приблизившись, он сжал Гу Юня в объятиях и, нежно поглаживая спину вдоль позвоночника, прошептал на ухо:
— Тогда позволь позаботиться о моем ифу?
Гу Юнь промолчал. Этот год выдался для него каким-то неудачным — будто Юпитер несколько раз перевернулся вокруг своей оси [3].
Не успели они и глазом моргнуть, как небо посветлело и взошло солнце.
Яркий рассветный луч тонкими нитями пробивался сквозь балдахин, но глаза Чан Гэна сияли ярче. Наконец он в полной мере ощутил, что значит «после того, как на протяжении долгих лет тешил себя несбыточными надеждами, на мгновение впал в безумство» [4]. Кошмары его не сбылись, но Чан Гэн никак ожидал, что реальность превзойдет самые дикие весенние сны.
Впрочем, после этого безумия он не чувствовал себя опустошенным. Наоборот, испытывал невероятное умиротворение. Впервые в жизни на душе было настолько спокойно. Руки Чан Гэна беспрестанно поглаживали тело Гу Юня, а губы нашептывали ласковые слова ему на ухо. Чан Гэн прекрасно понимал, что подобное может раздражать, но никак не мог удержаться.
Он называл его то ифу, то Цзыси, отчего слух этого красавца, плохо слышащего без лекарства, постоянно напрягался. Горячее дыхание обжигало ухо. В решающий момент Гу Юнь совершил роковую ошибку — этот юнец обвел его вокруг пальца! К тому времени оба они утомились и хотели спать, но Чан Гэн не давал ему нормально заснуть. Честно говоря, постель — это не место для разговоров о том, что правильно, а что нет, поэтому он лишь раздраженно бросил:
— Успокойся!
Заметив его усталость, Чан Гэн покорно замолк и нежно обнял его за талию. Гу Юнь невероятно боялся щекотки, но это прикосновение это было крайне приятным — не щекотным, а успокаивающим.
Гу Юнь осекся.
То есть он всегда нарочно это делал!
Чему его только барышня Чэнь учила — медицине или каким-то запретным искусствам?!
Гу Юнь уже собирался разразиться возмущенной тирадой, когда Чан Гэн нахмурился, осторожно ладонью коснулся его груди и низа живота, после чего проверил пульс на запястье.
— Что, еще не насмотрелся? — сердито выпалил Гу Юнь.
— Когда это ты успел получить новые раны? — спросил Чан Гэн.
Гу Юнь прикусил язык.
Оказалось, все гораздо хуже. Помимо запретных искусств барышня Чэнь передала ему и настоящие лекарские секреты, отчего Гу Юнь теперь и страдал!
В столь отчаянной ситуации ему пришлось прибегнуть к трюку «я оглох и ни единого твоего слова не услышал». С самым невинным видом Гу Юнь повернулся спиной к Чан Гэну и сделал вид, что задремал, а остальное его не волнует.
Чан Гэн внимательно осмотрел его с головы до пят, но с того момента, как маршал получил жуткую рану во время взрыва, прошло довольно много времени. В искусстве врачевания Чан Гэну далеко пока было до невероятных талантов Чэнь Цинсюй. Более того, рана на теле Гу Юня почти зажила. Поскольку Чан Гэну не удалось вывести его на чистую воду, они оба продолжили делать вид, что все в порядке.
На следующий день Его Высочество Янь-ван сослался на болезнь и не явился в Военный совет. Высокопоставленные чиновники один за другим присылали в поместье Гу своих людей, чтобы поприветствовать принца и справиться о его здоровье. Вот только всех их Хо Дань отсылал прочь, так как для старого вояки слова его маршала являлись непреложных законом. Раз Аньдинхоу приказал, что никто не должен их беспокоить, подчиненный в точности исполнит приказ, смиренно играя роль духа-привратника [5]. Правда Хо Даня все еще мучил вопрос, как же маршал незаметно попал в поместье. На досуге он неоднократно возвращался мыслями к этой загадке, но ничего не путного не придумал, поэтому пришел к выводу, что виноваты во всем растяпы-охранники.
