Адвокат перешел к еще более щекотливой теме.
«Штамер: Что значил для люфтваффе подземный рабочий лагерь “Дора”, о котором упомянул французский обвинитель?
Геринг: Я тут уже несколько раз слышу о лагере “Дора”. Конечно же я знал, что существовали подземные заводы около Нордхаузена, хотя сам там ни разу не бывал. Мне ничего неизвестно об условиях труда в этом лагере. Хотя описание их тяжести кажется мне преувеличенным[703]. […] Зато фактом является то, что я забирал из концентрационных лагерей заключенных, чтобы использовать их в авиационной промышленности. […] И сейчас, с учетом того, что теперь об этом знаю, мне кажется, что для них же было лучше работать и жить на авиационных заводах, чем в концентрационных лагерях. Само собой разумеется, им приходилось работать, к тому же в военной промышленности. Но то, что работа приводила к гибели людей, это для меня новость. Возможно, кое-где труд был изнуряющим. Но в моих интересах было заставить людей работать и что-то производить, а не расстреливать их».
Логика безупречная, но факты говорят о другом: рабочий лагерь «Дора» был филиалом концлагеря Бухенвальд и располагался в 6 километрах от Нордхаузена. Там на глубине 1500 метров в галереях и казематах тысячи политзаключенных работали день и ночь на производстве «Фау-1» и «Фау-2». Кислоты, выхлопные газы, пыль и пары аммиака подтачивали здоровье заключенных, а плохое обращение и усталость довершали дело: в лагере «Дора» погибли 36 000 человек[704].
Следует также упомянуть об одной из самых тяжелых статей обвинения.
«Штамер: В марте 1944 года 75 офицеров ВВС Великобритании бежали из концентрационного лагеря люфтваффе “Люфт III”. Пятьдесят из них после поимки были расстреляны службой безопасности. Не вы ли отдали приказ о расстреле, и если нет, то были ли вы осведомлены о том, что готовилось?
Геринг: Когда эти 75 из 80 офицеров британской авиации попытались бежать в третьей декаде марта, я был в отпуске, это можно проверить. О побеге я узнал через день или два после этого. […] Я пошел к Гиммлеру, который подтвердил факт расстрела, не назвав точное число расстрелянных. При этом он сказал, что получил приказ непосредственно от фюрера. […] Я лично поговорил об этом с фюрером и объяснил ему, почему считал этот приказ совершенно неправильным, а также то, как расстрел британских военнопленных мог отразиться на моих летчиках, участвующих в боях на Западе. Фюрер ответил мне довольно резко (тогда у нас уже были натянутые отношения), что воюющие против России летчики готовы к тому, что их убьют на месте в случае аварийной посадки. И что воюющие на Западе летчики не должны иметь привилегий в этом плане. На это я сказал, что здесь нет никакой связи».
Пусть так, но Геринг невольно проявил податливость своего характера и отсутствие душевной смелости, когда добавил: «После чего я велел своему начальнику штаба отправить в ОКВ мое требование вывести эти лагеря из нашего подчинения. Я не желал иметь дело с военнопленными, в случае если подобное повторится».
Мало того, этот Понтий Пилат современности попытался изобразить себя рыцарем, рассказав о своем постоянном неприятии официального снисходительного отношения к актам линчевания летчиков западных союзников[705], заметив потом, что, будучи «высшим юридическим лицом люфтваффе», он всегда отказывал в помиловании немецким летчикам, повинным в убийствах и изнасилованиях. И всегда щадил женщин, независимо от их вины. И закончил свою речь, как он сказал, словами Черчилля: «В борьбе не на жизнь, а на смерть нет места понятию “законность”»[706].
Шестнадцатого марта Геринг снова говорил, но на этот раз его опрашивали адвокаты других подсудимых. Отвечая на вопрос защитника Кейтеля доктора Нельте, он четко и обстоятельно обрисовал шефа ОКВ.
«Геринг: В случае возникновения конфликта между фюрером и мной или другими главнокомандующими, начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами, если можно так выразиться, топтали ногами с обеих сторон. Он оказывался зажатым между личностями намного более сильными, чем он сам. […] Его работа, вне всякого сомнения, была трудной и неблагодарной. Я помню, как он однажды пришел ко мне и спросил, не мог ли я поспособствовать его отправке на фронт. Будучи генерал-фельдмаршалом, он выразил готовность командовать дивизией, лишь бы только сбежать из Берлина. […]
Нельте: […] Вы знали, что фельдмаршала Кейтеля часто упрекали в том, что он не мог отстоять свое мнение перед Гитлером?
Геринг: В этом его упрекали многие командующие группами армий и командующие армиями. Им это не составляло труда, потому что они находились вдали от фюрера. Мне известно, что после поражения многие генералы заявляли, что Кейтель был образцом послушания. На этот счет я могу сказать только одно: хотелось бы мне взглянуть на того, кто может сегодня похвастаться тем, что был непослушен»[707].
После сорока пяти минут, посвященных Кейтелю, Геринг в тот день ответил на вопросы адвокатов Розенберга, Функа, фон Шираха, Дёница, Йодля, фон Папена и Зейсс-Инкварта. Его показания, которые он давал по памяти, озадачили слушателей: Геринг помнил мельчайшие детали, называл имена, даты, цитировал технические документы, объяснял сложные схемы управления и рассказывал о разговорах, имевших место восемь лет назад…
Вечером того дня капитан Гилберт написал в своем дневнике: «Геринг очень устал за три дня слушаний. Почти закончив свою защиту, он хмуро думал о своей судьбе и размышлял о той роли, какую ему суждено занять в истории. Гуманные соображения стояли у него поперек горла, и он цинично отгонял их, поскольку они могли поставить под угрозу его будущее величие. Он с горечью утверждал, что империя Чингисхана, Римская империя и даже Британская империя создавались без принятия в расчет гуманистских принципов, и все же эти три империи заняли особое место в истории человечества. Я сказал на это, что в двадцатом веке мир стал слишком цивилизованным, чтобы считать войну и убийство признаками величия. Он поморщился, хмыкнул и отверг эту мысль, посчитав ее отражением субъективного идеализма американца, который мог позволить себе питать подобные иллюзии после того, как Америка завоевала себе огромное жизненное пространство ценой революций, массовых убийств и войн. Ему явно не хотелось, чтобы соображения плаксивой сентиментальности омрачили его пышное вступление в Валгаллу».
На самом же деле, несмотря на браваду на публике и в тюрьме, Геринг все еще надеялся на то, что ему удастся избежать смертной казни[708]. Возможно, он даже сравнивал себя с Гитлером, одержавшим победу над своими обвинителями в 1924 году, хотя не мог не сознавать, что находится в совершенно ином положении. Во всяком случае, в течение следующих дней он сильно засомневался, что все могли решить его показания… Действительно, до этого ему приходилось отвечать на вопросы участливых адвокатов, которые никогда не ставили под сомнение его слова. Но теперь ему предстояло иметь дело с обвинителями, которые безжалостно и тщательно перепроверят все его показания, предъявят сотни обвинительных документов и не преминут воспользоваться малейшими слабостями в его системе защиты. Кроме того, первым его должен был допрашивать самый опасный оппонент, Роберт Х. Джексон, бывший глава Министерства юстиции и судья Верховного суда США. Свой допрос он начал утром 18 марта.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
