днями он мог так лежать, болтая и смеясь, а потом вдруг срывался и, вскочив на коня, ехал на охоту, захватив с собою слуг; холодный и голодный, он пропадал в лесу по нескольку дней, не заглядывая домой, пил из лужи и ел что попало.
В походах он тоже был хорош при стремительных натисках, но надолго у него не хватало выдержки.
Так было и с людьми: иной раз он жизнь мог отдать за друга, но стоило вспыхнуть пустячной ссоре — сразу готов был убить хоть родного брата… а потом сожалел.
При всей своей горячности и неуравновешенности Добек был чрезвычайно хитёр: он умел до времени затаиться и вытянуть из человека всё, что ему требовалось.
С этой стороны, кроме собственных слуг, мало кто его знал.
Хенго, познакомившись с Добеком, стал к нему зорко присматриваться, по дороге глаз с него не сводил, не пропустил ни одного его слова, пристально наблюдая за ним, и, когда они приехали на место, немцу казалось, что он уже весь был у него как на ладони.
Сначала Хенго горячо взялся чистить, чинить и точить ножи и мечи. Все старое оружие, валявшееся в клети, он привёл в порядок. Через несколько дней, несмотря на ломаный язык, он уже умел так развлечь Добека, что тот поминутно звал его к себе. Хенго рассказывал ему, как жили люди на свете — совсем по-иному, чем поляне, как одевались женщины, какое оружие носили воины и как вольготно жилось господам. Он умел все это представить в таком свете, что Добека охватило непреодолимое желание увидеть самому эти диковины.
Так, исподволь, немец подготовлял Добека и, полагая, что тот поддаётся его уговорам, подходил к нему с разных сторон, особенно когда поблизости не оказывалось ни женщин, ни слуг, которые могли бы подслушать их беседу. Добеку расстилали под липами звериные шкуры, на которых он вытягивался во весь рост, тут же под рукой у него стоял кувшин меду, и, лёжа на животе, он слушал сказки и песни.
Когда уставали другие, развлекая своего господина, подкрадывался немец. Сперва он лишь робко попытался заикнуться о немецкой земле и обычаях своей страны, но Добек, любопытствуя, к чему он ведёт, не останавливал его, а ещё сам расспрашивал. Он чувствовал, что это неспроста. Немцу же казалось, что он напал на простака.
— У нас совсем иные порядки, — рассказывал Хенго. — Такому человеку, как вы, ваша милость, надо бы жить у нас, а тут очень нехорошая жизнь, часто случается голод, набеги войны, люди разбегаются по лесам, ничего тут не достанешь, ничего не увидишь, только земля, лес да вода. Тут все живут как равные, нет господ, мало невольников. Даже князьям народ не даёт воли, а у нас там всякий воин — господин. Королевские и княжеские дворцы блистают золотом, серебром, драгоценными каменьями. Дома у нас из тёсаного камня… пышные и великолепные.
Добек давал ему говорить, сам его поощряя:
— Рассказывай, рассказывай: любопытно мне послушать.
— У нас люди не селятся, как звери, разбежавшиеся по лесам, а собираются скопищами в больших городах:.. Дома строятся большие, светлые… Храмы божьи — высокие, золочёные. Даже пьют и едят у нас по-иному. Женщина, когда нарядится, кажется ещё в десять раз красивее. Вы бы ахнули от удивления, если бы увидели наши города. А как искусны наши ремесленники: что ни задумают, все умеют сделать из металла.
Немец так ему все расхваливал, что Добек даже приподнялся с земли, слушая его россказни; глаза у него загорелись, особенно когда Хенго принялся расписывать, как вооружены и закованы в латы их рыцари, как ходят они в железных шлемах и какие носят кольчуги — рубашки из железной чешуи — и раскрашенные щиты. Рассказывал он чудеса и о белых как снег женщинах с чёрными как угли глазами, которые чаровали игрой на арфе и столь же дивным пением.
Добек утешался тем, что всё это будет и у полян, но с удивлением раздумывал, для чего так настойчиво ему расхваливал немец свою страну? Нет, это было не случайно!
— Могло быть то же и у полян, — говорил Хенго, — но вы сами этого не хотите. Прежние ваши князья породнились с немецкими и ввели бы у вас такие же порядки, но вы прогнали их прочь, а вместо них выбрали простого кмета.
Теперь Добек вполне уразумел, к чему клонил свои речи изменник немец, который его испытывал; он притворился, что мыслит подобным же образом, и даже прибавил, что избрание Пястуна принял, как и все, хотя ему оно было не совсем по душе.
— Кмет кмету равен, — сказал он, — но если можно было выбрать его, то почему же нельзя меня?
Немец полагал, что Добек уже весь в его руках, и помаленьку стал давать волю языку, переманивая его на сторону Лешеков, чему тот не противился. Он рассказывал о пышности двора Хвостекова тестя, о том, сколько рыцарей при нем состоит и как весело они проводят время.
Добек коварно поддакивал, толкая его к дальнейшим излияниям.
На следующий день он уже сам заговорил об этом, и Хенго стал врать без всяких опасений, подбивая его перейти на сторону молодых князей.
Тогда-де кончатся всякие веча, а будет образцовый порядок и послушание…
Минутами, слушая Хенго, Добек чувствовал, как у него руки чешутся, но продолжал его подстрекать, желая испытать, как далеко он зайдёт. Наконец, Хенго потихоньку признался, что состоит на службе у деда молодых Попелеков, и даже осмелился шепнуть, что Добек должен повидаться с ними и перейти на их сторону, побуждая к тому же других, за что впоследствии получит обширные земельные владения, а с них и дань и поборы.
— А как же до них добраться? — спросил хитрый Добек.
— Только бы вы этого пожелали, ваша милость, — шепнул немец, — а пути мы найдём.
Таким образом, представлялся случай как раз перед войной ближе узнать неприятеля, и Добек, любивший необыкновенные похождения, не мог удержаться от соблазна совершить то, чего бы не сделал никто иной. Страха он не знал, но прослыть изменником ему не хотелось. На третий день, ничего не говоря немцу, он сделал вид, что отправляется на охоту, а сам поскакал к Пястуну посоветоваться, как поступить. Вернулся он с решением использовать немца, чтобы прокрасться в неприятельский лагерь и выведать всё, что возможно.
На следующий день он нарочно уединился с Хенго, чтобы никто не мог их подслушать, и долго с ним совещался. Затем Добек позвал своего старосту и, поручив ему присматривать за домом, сел сам
