Только в конце лета 1943 года, после серьезного спора с командиром полка и его адъютантом, мне удалось получить направление в Россию. К тому времени я им обоим сильно надоел, и они меня отпустили. От офицера из нашего штаба я узнал, что эти двое пытались меня провести. Молодой майор, которому я должен был доложить, после рассмотрения моей характеристики неожиданно сообщил, что меня направляют не в мою старую дивизию на юге, а в другую дивизию на центральном участке Восточного фронта! Я посмотрел на него, когда он читал листок бумаги, прикрепленный к моим личным документам, и сразу почувствовал подвох. Между прочим, я знал репутацию дивизии, которую он назвал, так же как и репутацию ее командира. Похоже, меня хотели послать в такое место, где бы меня непременно убили! Я поднялся и попросил разрешения поговорить с генералом. Майор на вид страшно расстроился — зачем и почему? Я сказал ему, что я добровольно вызвался на фронт, зная, какая там ситуация. Но, сказал я, мне непонятно, почему мне по непонятной причине осложняют жизнь, отказывая в возможности вернуться к среде, к которой я привык, — а именно, к кругу моих боевых товарищей. Это выступление неожиданно сработало, и мне не пришлось беспокоить генерала.
На железнодорожном вокзале Штутгарта я попрощался со своим верным франконцем, которого я больше никогда не видел. До получения окончательного приказа о направлении в Россию я пробыл несколько дней в Тюбингене. За время пребывания в резервной части я понял, что желание попасть на фронт у многих из тех, кто в ней служил, было весьма слабым. Таким образом, казалось, что любой, кто добровольно желал вернуться на фронт, становился провокатором, напоминанием для них, что им, возможно, придется последовать, и скоро. Во время смотра моей резервной роты, в присутствии генерала, я случайно услышал, как он сказал нашему подполковнику: «Тот (имея в виду меня), которого вы придерживаете, сразу видно — боец». Ответ на мои многочисленные просьбы о переводе был один: «Солдат должен исполнять свой долг там, куда его направили!» Это было очень хорошим алиби для тех, кто хотел защищать отечество дома.
Солдаты на фронте всегда удивлялись, если кто-то из их бывших сослуживцев снова появлялся среди них. Они, так или иначе, чувствовали себя преданными и покинутыми, если кто-то уезжал и не возвращался.
Ожидание в Тюбингене было унылым, скучным и угнетающим. Вместе со мной еще несколько офицеров ожидали приказа, но каждый из них был поглощен своими собственными мыслями, которые, вероятно, были не очень радостными. Честно говоря, у меня тоже были сомнения. Было ли разумным вмешиваться в судьбу во время военного времени? Но «Alea iacta est!»[18]. По крайней мере, я мог взять несколько приятных воспоминаний с собой во вторую поездку в Россию…
Во время моего второго пребывания во Франции я взял отпуск на родину. Будучи в Восточной Пруссии, я столкнулся с маленьким штабсфельдфебелем с бычьей шеей, который прошел мимо меня, идеально отдав честь. Это был Бразильское Кофейное Зерно!
Во время моего старшего индивидуального обучения в конце 1928 года, за несколько месяцев до направления на постоянное место службы, я был размещен в Мариенвердере. Наши казармы, как и почти все в Пруссии в те дни, представляли собой огромные квадратные кварталы кирпичных зданий. Но главное здание с его внушительным фасадом было похоже на средневековую крепость. Несколько обновленные внутри, они, однако, были безупречно чистыми и изящно строгими в обстановке. Я их хорошо изучил за время моего пребывания в Мариенвердере, потому что я редко получал увольнительное на выходные благодаря моему новому сержанту — инструктору по строевой подготовке.
Сержант был маленьким и крепким, с шеей, как у вола. Он был также самым ужасным начальником, который у меня когда-либо был. Он всегда крался вокруг нас, ворча, как злой питбуль. Самым опасным было то, что он никогда не кричал, но просто докладывал даже о наименьшем нарушении устава старшему сержанту.
Он все же был хуже, чем просто придирчивый начальник. Он придумывал хитрые способы, чтобы определить, были ли мы полностью сконцентрированы во время тренировки. К примеру, после команды «смирно» он подкрадывался за построением и произвольно тыкал своим большим пальцем между ягодиц солдат. Горе тому, чьи «щеки» не были тугими и твердыми, как железо, но расслабленными и вялыми. В неистовстве сержант начинал ворчать: «Почему вы не сжимаете свое бразильское кофейное зерно?» Это удивительно необычное выражение стало по-настоящему незабываемым от того, что оно произносилось с протяжным акцентом, безошибочно выдававшим тех, кто родом из областей, непосредственно граничащих с Польшей.
У него была и другая уловка. Заставив нас долгое время стоять по стойке «смирно», он неожиданно начинал бить ребром ладони по обратной стороне колена случайного солдата, отчего тот падал, как пораженный молнией, — если конечно он не напрягал свои ноги. Получалась дилемма, потому что напрягать ноги на длительное время было верным способом упасть в обморок…
Некоторое время мы с Бразильским Кофейным Зерном приятно беседовали, во время чего он снова и снова посматривал на мои погоны. Очевидно, он никогда не предполагал, что я чего-то добьюсь. В то время он был командиром взвода в учебной части. По моему опыту, я совершенно не был удивлен этому. Мы разошлись в мире и никогда больше не встречались.
Я использовал то назначение также и для того, чтобы снова посетить известные винодельческие области, в том числе Бон и Шабли; я побывал в Париже и еще раз съездил в Дювиль, где я был размещен до моего направления в Россию. Ситуация в прибрежной области совершенно изменилась. Дювиль был похож на крепость, и мне не разрешили пройти в некоторые районы на побережье, даже несмотря на то что я был в военной форме. В Дювиле я вспомнил эпизод, который произошел весной 1941 года. В поездке назад из Парижа в Дювиль в переполненном поезде я стоял рядом с молодой особой — секретарем германского посольства в Париже, которой нравилось проводить выходные в Дювиле. Во время нашей беседы я узнал, что она не только была родом из Берлина, но и, что удивительно, была соседкой нашего невысокого полковника, дом которого был рядом с домом ее родителей в Шлахтензее. Я, к своему несчастью, позвонил тогда полковнику в его виллу Коти и рассказал ему об этом приятном сюрпризе. Я, по-видимому, лишил себя приятного времяпровождения на выходные, потому что после того, как она посетила виллу, ее отношение ко мне изменилось. Тогда я сразу догадался, что «старик», помня историю с девушкой из почтового отделения Людвигслуста, должно быть, рассказал ее моей новой знакомой… «Черт!» Прошло почти два года, так что я решил на обратном пути заглянуть в посольство. Мне повезло, и до моего отъезда в Россию она и ее подруга несколько раз навещали меня в Оксере — там у меня был небольшой свободный дом, идиллически расположенный между тюрьмой и психиатрической больницей!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
