И я радостно почувствовал вдруг, что впереди ждёт меня ещё не раз и необычайное и непредставимое…
— «Все мечты сбываются, товарищ!..» — запел кто-то возле самого уха, вкрадчиво и настойчиво обнадёживая.
Я поднял голову. Окно второго этажа было настежь распахнуто. На подоконнике стоял проигрыватель. В глубине комнаты звенели бокалы. Мужской голос громко сказал:
— За встречу!
«Должно быть, встретились люди, которые долго этого ждали, — подумалось мне. — Может быть, уже не надеялись увидеться. Но встретились». И чья-то открытая, нараспашку, радость на миг коснулась меня. И явственнее, острее, чем минуту назад, я ощутил тогда, что в жизни всё несбыточное может сбыться…
— Как картина, понравилась? — спросила мама, когда я вернулся домой.
— А я не был в кино. На вокзал ездил.
— Зачем? — Конечно, этот вопрос не мог не прозвучать.
— Провожал мать товарища, спешившего на пленум, — чётко и громко, однако нарочито будничным тоном отвечал я, не в силах умолчать о том, что у меня есть такие товарищи, но не желая этим кичиться.
Новое, приподнятое настроение не оставляло меня весь вечер.
III
— И что же такое, по-твоему, друг? — спрашивал меня назавтра Рома Анфёров. (После кино мы зашли к нему.)
— Сформулировать? — пробормотал я с усмешкой. И зашагал по комнате.
Я снова ощущал необычайность, даже нереальность происходящего. Странно! Сегодня рассуждаю о дружбе с Ромой Анфёровым, завтра, может быть, потолкую о любви с Зиной Комаровой!.. Это волновало меня. А на Ромин вопрос я не мог ответить ничего, помимо общеизвестного: друг — это тот, кто выручит, на кого можно опереться в беде; с другом достижимо такое, что одному не под силу.
Но я не стал говорить вслух того, что знает каждый. Рома ждал. «Может быть, он хочет знать, кого приобретает в моём лице?..» И с забившимся сердцем я подумал о том, до чего нелепо, что я, так давно мечтавший с ним дружить, в эту минуту нем…
Раньше чем мне пришло на ум что-либо подходящее, Рома заговорил сам:
— А я, пожалуй, могу сформулировать. — Он был серьёзен и не усмехался. — Друг — это… Друг говорит тебе то, что сказал бы себе ты сам, если б мог видеть себя со стороны. Друг — тот, кто в силах всегда сказать тебе это. Он «второе я», alter ego, как говорят в торжественных случаях. «Второе я», зорко наблюдающее за «первым я».
«Второе я», зорко наблюдающее за «первым я»! Мне показалось, что это поистине метко сказано. Кроме того, приятно было наконец мимоходом узнать, что значат слова «alter ego», на которых я не раз спотыкался, читая классическую литературу. Я решил, что при случае спрошу у Ромы, что такое «альма матэр» (alma mater) и «пинке-нэц» (pince-nez).
— Поэтому никто не может помочь тебе стать лучше — понимаешь? — чем друг, — продолжал Рома. Он что-то вспомнил, чуточку помрачнел и добавил: — При условии, что ты не вздумаешь на него обижаться… Ведь не обижаешься же на себя, если мысленно себя выругаешь!
Я сказал, что Рома совершенно прав: и я так представляю себе дружбу.
— Что ж… тогда… — Рома помедлил, глядя на меня с некоторым сомнением. Потом энергично протёр глаза, точно перед этим дремал. Во взгляде его больше не отражалось никакого сомнения. — Мы с тобой, Володя, конечно, часто будем видеться — и в школе и не в школе.
Я кивнул.
— Условимся, что будем всегда говорить друг другу о том, что мне в тебе или тебе во мне не нравится. О любой слабости, о каждом недостатке. Увидишь, я смалодушничал — пусть на минуту! — скажи. Я увижу, что ты маху дал, — тут уж… — Он развёл руками: не взыщи, мол, скажу всё напрямик. — Конечно, всё это возможно, только если верить друг другу. Я тебе, Володя, верю.
— И я тебе, — сказал я.
— Ну и, разумеется, на основах взаимности, так сказать… — Рома улыбнулся. — А не то что один всегда критикует, другой всегда молчит!
— Конечно, — отозвался я готовно.
— Попробуем, значит, помогать друг другу воспитывать характеры.
— Обязательно!
Теперь, когда было достигнуто согласие, и притом торжественное, об основах нашей дружбы, возникла пауза. Перейти сразу на будничный тон было трудно, как после присяги. Мы помолчали. Потом я произнёс:
— Между прочим, Рома, ты, наверно, знаешь, что такое «альма матэр» и «пинке-нэц»?
Рома был озадачен:
— «Пинке-нэц»?.. «Альма матэр» — мать родная. Но «пинке-нэц»… А к чему это относилось в тексте?
— Это… кажется, это надевали.
— Надевали? Кто? — Рома недоумевал. — Напиши-ка мне это слово латинскими буквами.
Я написал. Рома прочитал и после этого смеялся минуты две. Узнав, в чём дело, захохотал и я. Мы весело ржали в два горла, откинув головы на спинку дивана…
— Ну, знатока языков из тебя, видно, не получится, — сказал наконец Рома, отрывисто дыша. — Ты кем, кстати, хочешь стать? А, пинке-нэц?..
— Океанографом, — ответил я со всхлипом. — В общем, там видно будет… А ты?
Он стал совершенно серьёзен:
— Скорее всего — психологом.
…О том, что Рома хочет стать психологом; я в тот день услышал в первый раз. Я, кажется, спросил его тогда:
— Учебник новый будешь писать? — Почему-то мне не пришло в голову, что могут быть какие-либо труды по психологии, помимо учебника для десятых классов.
В ответ он пожал плечами:
— Почему же обязательно учебник?
Скоро я убедился в том, что он действительно готовится в психологи. Началось с того, что, когда мы вместе вышли из школы после уроков — совершенно так, как я представлял себе это в мечтах неделю назад, — Рома сказал:
— Что ж, обменяемся впечатлениями друг о друге? Ну, что ты думаешь обо мне? Твоё слово, Володя. Давай.
— Может, сперва ты? — предложил я, робея.
— Сказать, что я о тебе думаю?
— Да.
Пока он несколько мгновений медлил, мне было тревожно и боязно, точно предстояло впервые взглянуть на себя в зеркало после долгой болезни или тяжких невзгод. Ну, как же я теперь выгляжу?..
— По-моему, ты хороший парень, — начал Рома. — Добрый.
У меня отлегло от сердца.
— Но ты, что ли… Ты, пожалуй, не считаешь себя взрослым человеком, вот что! Да, у меня такое впечатление. Ты, похоже, считаешь, что взрослым станешь, когда кончишь институт. Неверно? Мне кажется, ты иногда думаешь: жаль, не скоро это будет… Бывает?
Верно! Бывало, что я так думал. Удивительно, что Рома это знал.
— Я неверно сказал, что ты хороший парень, — продолжал Рома, и тут я просто испугался. — Ты хороший мальчик. Ты будешь ещё долго и терпеливо мечтать о поступках, которые совершишь, «когда вырастешь большой», когда тебя будут считать уже взрослым.
— Но я же ещё действительно… Ты разве считаешь себя совсем уже взрослым человеком?..
— Считаю. В основном — да. Вообще, по-моему, в нашем возрасте предстоит не «вырасти большим», а стать взрослым. Стать, понял? — Это прозвучало у него задорно, лихо, серьёзно и… чуточку по-мальчишески всё-таки. — Это же определяется поступками, Володя. Я знаю одного студента третьего курса. Он всё равно как школьник, только тринадцатого класса. А его одногодок учится на первом курсе вечернего техникума, днём работает на заводе, женат уже — взрослый человек!
— Потому что он работает, — сказал я.
— Ну конечно. Хотя и студент ведь не обязательно школяр. И старшеклассник не обязательно птенчик…
Рома смолк. Теперь, по-видимому, была моя очередь сказать Роме, что я о нём думаю. Я глубоко вздохнул и начал:
— Из всех, кого я знаю, ты, по-моему…
— Извини, перебью тебя, — спохватился он. — Вот ещё что: ты трусоват немного, мне кажется. Когда ты не записался в боксёрскую секцию из-за того, что у тебя будто бы нет времени, мне показалось, что на самом деле ты не хочешь рисковать носом. Продолжай, Володя.
Последнее сказано было, пожалуй, тоном председателя. Но не это удивило меня — Роме очень часто приходилось председательствовать, что и проскользнуло сейчас в манере говорить, — а поразительно было то, что, рассказав о случае, когда, ему показалось, я не захотел рисковать носом, он даже не спросил: «Так и было?»
Между тем именно так и было! Непонятно только, как он это узнал. Как мог заметить, что я струсил, когда я без какой-либо заминки или запинки отвечал: «Нет времени». Что, кстати, отчасти было правдой.
— Из всех, кого я знаю, — снова начал я с того самого места, на котором Рома меня прервал, — ты, по-моему, самый наблюдательный человек… Ты замечаешь столько…
— Пытаюсь… — пробормотал он.
— И… тоже мне по душе, что ты никогда — что бы там ни было! — себя не роняешь. Это…
— Стараюсь, — буркнул он, точно поправляя.
— Ещё мне очень нравится… Я прямо завидую тому, какая у тебя выдержка! Она…
— Вырабатываю, — вставил он.
Я осёкся.
Опять он одним словом как бы пригасил мою похвалу. И вдруг обнаружилось, что мне больше нечего сказать. На очереди не было ни одной мысли.
