На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале.
В блиндаже было тепло, от печки шел домовитый запах сохнущей одежды. Воркуя, закипал чайник, но вдали потрескивали приглушенные бревенчатым накатом пулеметные очереди.
– Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? – спросил Лузгин. – Может быть, Костя?
Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза.
– Я не женат…
– Но деваха-то есть?
Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор Голощапова:
– Может, ты, Алексей Кузьмич, о своем житье-бытье поведаешь?
Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:
– Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете лет десять – двадцать, еще не известно, какие ваши Грунечки да Галечки станут.
– Язва ты, Голощапов! – остановил его старшина разведвзвода Жмаченко. – Зачем людей обижаешь? Хочешь говорить – скажи про себя, не хочешь – помолчи, а людей не трожь.
– Я и говорю про себя, а не про тебя.
Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:
– А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости пойдем, хвостом туда-сюда. Ну я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!
– Про такое и слушать неприятно, – махнул рукой старшина. – Рассказал бы ты, Жук! Ты инженер, у тебя жизнь городская.
Жук был во взводе радистом. Рация, правда, взводу разведки не полагалась, но она была захвачена у немцев и застряла здесь. Анатолий Жук сразу разобрался в ней, что-то перемонтировал и с той поры стал взводным радистом.
– Ну, во-первых, я не инженер, а всего-навсего радиотехник, – поправил он Жмаченко. – А во-вторых, мои семейные дела тоже неинтересные. – Помедлил, подумал и продолжал: – Сначала все шло хорошо, и любовь была, а потом рассыпалась. Перестали мы друг друга понимать, будто на разных волнах говорили: она не слышит меня, я не могу уловить ее.
– Почему же так получилось? – насторожился дотошный Коноплев, комсорг взвода.
– Да все из-за Шарика, – неопределенно ответил Жук.
– Из-за какого шарика? Земного, что ли? Мировые проблемы решали?
– Нет, собачка у нас была. Шариком звали.
Ребята выжидательно улыбнулись. Начало всем показалось занятным.
– Разве может у людей, к тому же образованных, из-за какой-то собачки жизнь испортиться? – удивился Коноплев.
– Может, – твердо сказал Жук. – До войны я жил под Москвой, в городе Пушкине. Домик там собственный у отца и матери. Шарик по двору бегал – веселый такой, рыжий пес, дворняжка простая. Окончил я техникум, послали работать в Караганду. Там встретил девчонку. Лизой звать. Тоже после техникума отрабатывала, зубной техник. Она москвичка, я вроде бы тоже москвич. Одним словом, поженились. Подработали деньжонок, мотоцикл с коляской купили. Живем, не тужим. А мать с отцом в каждом письме: приезжай да приезжай, мы старые, кому дом оставим? Ну, отработали мы с Лизой положенное и махнули домой. Приехали ночью. Шарик нас встретил, как полагается: прыгает, ластится и все норовит руку лизнуть. Только мотоцикл ему не понравился – понюхал, чихнул и отошел в сторону. И вот однажды Лиза говорит мне: «Давай хорошую собаку заведем». – «А Шарик чем плох?» – «Уж кормить, так породистую. Я сама достану в Москве, у моих знакомых есть отличные породы». Шарик стоит тут же, языком в себя ветерок гонит – жарко ему, смотрит преданными глазами, не понимает, о чем она речь ведет. Отец и мать промолчали, не хотели портить отношения с невесткой, думали: поговорит и забудет. Но Лиза не забыла. Недели через две принесла щенка-дога. И паспорт на этого пса принесла, там до шестого колена его родословная описана, а наречен он Нероном. Шарик встретил Нерона ласково, понял, что это щенок, хотя и был тот здоровущим. Ну, думаю, все уладится: одна или две собаки, какая разница? Но вскоре Лиза ведет меня к мотоциклу: «Заводи». – «Зачем?» – «Шарика увезем, он уже там, под брезентом, в коляске». Выехали мы за город, Лиза выпустила Шарика, он скулит, жмется ко мне. Я говорю: «Его завтра же собачники поймают. Давай хоть подальше отвезем, в деревню, там собачников нет. К кому-нибудь прибьется». Лиза молча отвернулась. Смалодушничал я, бросил Шарика. И с той поры что-то надломилось в наших семейных отношениях, не тянет меня домой. Завел со мной серьезный разговор отец: «Может быть, из-за нас нелады у тебя с Лизой? Так мы свой век прожили. Хотите назад в Караганду, езжайте. Или нас, если мешаем, отправляй куда-нибудь». Я отцу ничего не сказал, а про себя подумал: «Ну да, как Шарика, посажу вас с матерью в коляску, завезу подальше и брошу».
– Зачем же ты потакал своей Лизе? – возмутился Голощапов.
– Любил.
Голощапов зло плюнул в сторону.
Кто-то вздохнул.
– Начали за здравие, кончили за упокой.
– Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, – сказал Казаков, – пора войной заниматься.
К Ромашкину подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым, скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно: хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко – и решение готово: «Пойдете в разведвзвод, подразделение это особое. Прежде чем разведчиков накормить, их надо найти – у них работа такая. Как вы это будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?»
Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он, конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и старался добыть им, что положено и что не положено. В выборе средств не стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить святую простоту, говорил проникновенным голосом: «Я ведь для разведчиков! Это же осознать надо!»
Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели. Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы заменялись колбасой, разливная водка – водкой в бутылках.
Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя взором мимо Ромашкина, виновато сказал:
– Товарищ лейтенант, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь, медаль сдать полагается.
Ромашкин знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался сдать все заранее.
– Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте: удостоверение личности и медаль. Тут еще письма и деньги, тоже возьмите.
– Все сохраню, товарищ лейтенант, в полном порядке, не сомневайтесь, – заверил старшина, преданно глядя на Ромашкина.
Хотя и был Жмаченко пройдохой, все знали, что сердце у него доброе. Перед выходом разведчиков на задание он готов был сделать для них что угодно. Всегда казнился: «Они ж уходят к черту в зубы, а я остаюсь дома. Вот улыбаются все, шутят, а к утру, глядишь, принесут кого-то из них мертвым на плащ-палатке».
Забирая у Ромашкина документы, старшина посчитал нужным сразу внести ясность в будущие свои отношения с новым командиром:
– Я ведь сам не могу ходить на задания, потому как больной слабодушием. Я там помру еще до проволоки.
– Ладно, Жмаченко, не страдай, – остановил его Казаков. – Ты зато здесь, в тылу, хорошо берешь за горло, кого надо.
Старшина, явно польщенный этим, проформы ради стал оправдываться, адресуясь опять к Ромашкину:
– Слышите, товарищ лейтенант, вот так все обо мне думают, а я ведь никого не обманул и под ответственность не подставил. Я только обхожу неправильные инструкции, и опять же не ради себя, а исключительно для геройских людей, чтобы им хорошо было.
– Ладно, борец за правое дело! – снова прервал его Казаков. – Позаботься лучше, чтобы к нашему приходу картошки наварили, чаю нагрели. Ребятам – две фляги горючего. А мне с лейтенантом Ромашкиным – пузырек засургученный.
– Все будет в полной норме и даже сверх того, товарищ лейтенант, только возвращайтесь на своих ногах…
Ромашкину хотелось показать разведчикам, что ему тоже ведомы давние боевые традиции. Достал из вещевого мешка чистую пару белья и, не торопясь, с достоинством надел его взамен того, в котором был.
Ребята переглянулись. Ромашкин не понял этих взглядов, посчитал – одобрили. Однако Иван Петрович, улучив момент, когда никого поблизости не было, сказал:
– Это ты напрасно с бельем-то. На задание придется очень часто ходить. Целого бельевого магазина тебе не хватит.
В голосе Казакова не слышалось ни подначки, ни насмешки, он просто по-товарищески посоветовал.
Ромашкин смутился, не знал, как поступить, – снимать, что ли, чистое белье? Но Казаков и тут понял его, успокоил:
– Снимать не надо. Для тебя это первое задание – вроде крещения. Тебе можно такое позволить. Ребята поймут. А на будущее учти…
Пришли два сапера в белых маскировочных костюмах и с длинными ножницами, похожими на клешни раков.
