от печи хозяйка.
– Смотри-ка! – потянула ее к сундучку Настя. – Это облигации. В тряпье хранить их не след. – И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами.
– Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, – запричитала Авдотья. – Федя, ты, что ль, их бросил сюда? – Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху.
– Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»
– Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?
– Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.
– Чего ж тогда брать?
– Возьмем велосипед, – сказал Пашка.
Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:
– На, подпиши!
Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:
– Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.
Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.
– Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.
– Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…
На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:
– Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.
– А что такое?
– Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.
– Ну, это они против закона.
– Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.
– Это можно.
Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.
Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:
– Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.
– Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:
– А этого не хотел! Так и передай Гузёнкову.
– Я скажу, что ты выманил ее обманом.
– Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.
Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.
8
О том, что жалоба сработала, Фомич догадался потому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
– Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
– Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.
– Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.
– Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.
Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.
– Вы писали жалобу? – спросил Фомича тот, что посолиднее.
– Не знаю, – Фомич выжидающе поглядывал на них. Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках – чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду.
– Мы представители обкома, – сказал младший.
– Не знаю, – Фомич и ухом не повел.
– А-а, понятно! – улыбнулся востроносый. – Федор Иванович, покажите ему бумаги.
Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги – все писано им, но ответил опять уклончиво:
– Не знаю… Кто такие будете?
– Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! – засмеялся опять востроносый. – Вот наши документы. – Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный.
Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу.
Вошли ребята – сразу втроем – с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога:
– Мам, обедать!
– Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите – люди за столом.
– Нет, нет, кормите! – быстро встал из-за стола молодой. – Мы посидим, подождем.
Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев.
Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь.
– А что ж вы им второе не подали? – спросил Авдотью солидный.
– Все тут было, – ответил Фомич. – В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе.
– Мам, а что было на второе? – спросил от порога меньшой Шурка.
– На второе кресты, – ответила Авдотья.
– Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? – солидный с улыбкой смотрел на Фомича.
Фомич принял шутку:
– Да живот потуже подтяни.
– Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, – сказал солидный.
– Есть еще запас, есть, – отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу.
Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу,
