— Лети, Нирок, лети! — кричал Филипп, и голос его был полон боли.
Но Нира уже опомнилась и с ужасом смотрела на то, что натворила.
— Что я наделала? Что я наделала?
Нирок опустил глаза. Кровь быстрыми каплями падала на его когти. И тут Нира заговорила снова, но теперь голос ее срывался от страха и боли:
— Мое дорогое дитя, этого никогда не должно было произойти! Твоя кровь не должна была пролиться! Только не твоя… Не твоя.
Внезапно она распушилась, глаза ее бешено сверкнули. Миг спустя она уже летела к Филиппу. Нирок, не в силах шевельнуть крыльями, словно оцепенел. В любом случае, он ничего не смог бы сделать. Не успел бы.
Нира была стремительна, как молния, и с Филиппом было покончено.
— Что ты наделала? Что ты наделала! Нирок бросился к другу. Тот был еще жив, но глаза его уже заволокло предсмертной мутью, а на груди зияла глубокая рана. Судорожно хватая клювом воздух, Филипп хрипло прошептал:
— Лети… Нирок… Лети…
Но вдруг Нира вонзила в грудь Филиппа когти и вырвала его сердце.
— Ненавижу тебя! — завизжал Нирок. Больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы все это оказалось сном, кошмарным сном.
— Нет, миленький, это тебе только кажется. Ты передумаешь, — задыхающимся голосом заговорила Нира. — Это будет наша маленькая тайна, твоя и моя. Мы расскажем всем, что ты выдержал Особую церемонию, никто никогда не узнает, кто на самом деле убил твоего лучшего друга Пыльнобровку.
Нирок смотрел на мать, и под этим взглядом она впервые в жизни отпрянула назад.
Он должен улететь отсюда. Улететь прямо сейчас, несмотря на то, что потерял половину хвостовых перьев и все еще истекал кровью.
— Это будет наш секрет, — повторила Нира, и в голосе ее зазвучало незнакомое отчаяние. — Ты прошел Особую церемонию, милый. Разве это не прекрасно? Небольшой обман никому не навредит. Я знаю, ты бы сам это сделал, просто тебе нужно было время.
— Ты… ты…Ты ничего не понимаешь! — очень медленно проговорил Нирок.
— Ты — мой мир, Нирок. Весь мой мир!
— Если это так, то я не хочу жить в этом мире!
Нирок расправил свои изуродованные крылья, поднялся в воздух и крепко стиснул клюв, чтобы не закричать от боли. Что-то гнало его вперед. «Значит, это и есть свобода воли? — подумал он. — Я не знал, что это так больно».
Прочь!
Нирок был совершенно и бесповоротно одинок. Один-одинешенек на целом свете. Он не знал, куда ему лететь, зато хорошо знал, откуда: прочь из выжженных солнцем каньонов, прочь от Чистых, прочь от матери и от ужасной сцены, которая неотступно терзала его рассудок.
Сквозь шелковистую прохладу тьмы Нирок летел в черную ночную пустоту. Он был слаб, очень слаб, и знал, что не сможет далеко добраться на своих искалеченных крыльях. Но особенно далеко ему было и не надо. Он хотел просто улететь прочь от Чистых.
Нирок посмотрел вниз.
«Вот и деревья, — бесстрастно подумал он. — И если бы не ночь, я бы понял, что такое зелень».
Но сейчас ветви высоких елей, пронзавших ночное небо, были покрыты черной бахромой.
«Это называется иголки, — вспомнил Нирок. — Сейчас зима, поэтому лиственные деревья полиняли. Филипп говорил, что они всегда линяют зимой».
«Филипп!» Ему показалось, будто желудок его взорвался от боли. Он запретил себе думать о друге, чтобы не сойти с ума.
«Буду думать только о том, как убраться подальше. Наверное, сейчас я пролетаю над Темным Лесом. Это вряд ли Пустоши, в Пустошах почти нет деревьев. Филипп говорил…» — тут он снова оборвал себя.
Внезапно Нирок почувствовал, что больше не может лететь. Нужно было найти место для отдыха. Он начал кругами спускаться вниз. Это оказалось непросто, ведь он потерял почти все рулевые перья. Хвост его совсем не слушался.
Деревья стояли плотной стеной. Нирок слышал, что в деревьях часто бывают дупла. Может, ему повезет отыскать одно такое? Нет, лучше отложить поиски до лучших времен. Сейчас ему нужно просто найти какое-нибудь укрытие. Через несколько минут Нирок увидел яркую полосу, серебряным лезвием прорезавшую темную землю.
«Луна упала на землю! Нет, такого не бывает. Это не луна, а ее отражение. Наверное, здесь есть река или озеро».
Он осторожно опустился на каменистый берег. На воде блестела тонкая корочка льда. Нирок подошел к самому краю берега и посмотрел вниз.
В незамерзшей полоске воды у самого его края он увидел свое отражение, и еле слышно вскрикнул от страха.
Длинный шрам пересекал левой диск Нирока, делая его как две капли воды похожим на мать. Только у нее шрам шел справа налево, а у него наоборот…
Шрам был уродливый, красный от запекшейся крови. У Нирока снова задрожало в желудке.
«Теперь я точь-в-точь моя мать!»
А потом произошло сразу два события. Во-первых, со дна ручья начал подниматься густой туман.
На глазах у Нирока он соткался в странную фигуру…
«Маска! Металлическая маска!»
В следующий миг Нирок словно бы вышел за пределы своего тела и повис над озером, но при этом, глядя вниз, отчетливо видел собственные когти, твердо стоявшие на каменистом берегу.
«Разве можно быть в двух местах одновременно? Так не бывает!»
Но вот в его голове зазвучал незнакомый голос: «Иди сюда, сынок. Сюда, ближе. Поклонись мне».
Нирок увидел, как его собственная тень покорно двинулась на голос и приблизилась к сверкающей призрачной фигуре.
«Я иду к скруму своего отца…» — бесстрастно подумал Нирок.
«Да, сынок, так оно и есть. Твоя мать сказала тебе правду. Возвращайся к ней, Нирок. Никто не может избежать своего предназначения. Ты должен вернуться».
«У тебя на земле осталось незаконченное дело?» — мысленно спросил Нирок.
«Его закончишь ты, Нирок».
«Что это за дело?»
Но маска только злобно уставилась на него и не ответила.
«Я пришел в этот мир не для того, чтобы заканчивать твои дела! У меня будет своя жизнь. И у меня есть свобода воли».
«Ха-ха-ха!» — гулко расхохоталась маска, и смех ее был настолько жутким, что у Нирока перья прилипли к телу.
Значит, в этом мать не солгала ему. Отцовский скрум будет до конца жизни преследовать его. Что же теперь делать? Нирок был слишком слаб и измучен, чтобы думать. Ему хотелось просто лечь на землю и заплакать.
«Как ты посмел улететь? — Голос скрума грозно гремел в мозгу Нирока, клацал в его желудке. — Как ты посмел сделать что-то по-своему?»
«Я не понимаю!»
«Быть сипухой, значит быть самой благородной совой во всем мире! Но посмотри на себя, Нирок. Ты лишился почти всех перьев, ты перемазан кровью, ты трясешься от страха. Ты не похож на сову, и ты не благороден».
«Значит, мне следует вернуться…» — промелькнуло в измученном мозгу Нирока, и скрум немедленно услышал эту мысль.
«Разумеется, и как можно скорее!»
«Нет, никогда! Как я мог даже подумать об этом?» — Нирок в отчаянии затряс головой. Это не он говорил. Это голос скрума вероломно прокрался в его голову.
«Вернуться или нет? — вот в чем вопрос. Отвечай, сынок».
«Нет!» — крикнул Нирок.
«Да. Быть сипухой почетно, но гораздо почетнее — быть Чистой сипухой».
И тут Нирок внезапно вспомнил, что говорил ему Филипп в заброшенной лисьей норе.
«Ты — это не только твои перья», — произнес его друг.
Нирок сразу почувствовал прилив сил и понял, что сможет говорить со скрумом своего отца. Стоило ему набраться храбрости, как он понял и еще кое-что.
Сверкающие металлические когти отца больше не воодушевляли его, они потеряли свою власть над его желудком. А потом перед внутренним взором Нирока возникла странная, никогда не виданная прежде картина. Он увидел смутный силуэт огромного раскидистого дерева на острове посреди огромного моря.
Но на этом острове было не только дерево. Здесь жила правда и настоящее благородство. Гвиндор был прав, когда сказал: «Поверить можно лишь в то, что открыл сам — своим желудком, своим сердцем, своим разумом».
Нирок повернулся к скалящейся маске и громко крикнул:
— Я — это не только перья. У меня есть мозги и желудок. Не перья помогли мне договориться с воронами. Не перья научили предложить обмен на право свободного пролета.
«О чем ты щебечешь, мальчишка? Можно быть благородным и без перьев, согласен. Ты обретешь благородство, если будешь вести себя, как преданный сын и станешь верой и правдой служить великому и прекрасному Титоническому Союзу Чистых! А сейчас ты просто жалок. Ты — презренный шмякотень».
В ушах у Нирока зашумело. Желудок его судорожно сжался от страха и отчаяния. Но он заставил себя собрать последние силы и крикнуть:
— Я не жалок, и я не шмякотень! Моя мать у меня на глазах убила моего лучшего друга и вырвала его сердце. Кровь Филиппа легла между мною и Чистыми. Я никогда не вернусь обратно. Возможно, я обрету достоинство, когда надену боевые когти и полечу сражаться против Чистых!
