— Я не цепляюсь, — возразила Шеба. — Я всего лишь не хочу, чтобы ты морила себя голодом.
— Оставь ее, Бэш, ради всего святого, — встрял Ричард.
Он же прервал повисшее на несколько секунд молчание:
— Тяжелый случай, верно, Барбара? В обществе принято считать хорошие манеры отражением любви и почтения, а они по большей части не что иное, как замаскированная под моральные принципы эстетика. Вы со мной согласны?
— Прошу тебя, Ричард… — пробормотала Шеба.
— Нет, я серьезно. Ясно же, что вежливость по отношению к взрослым далеко не всегда вытекает из уважения к мудрости старшего поколения. Общество просто-напросто не приемлет грубости молодежи. Нам это неприятно, верно? Как вы считаете, Барбара?
Я-то сочла его напыщенным болваном, но оставила свое мнение при себе.
— Я бы, собственно, так не…
Однако Ричард уже покончил с этой темой.
— Десерт, десерт! — ухнул он своим шутовским баритоном. — Что сегодня на третье, Бэш?
На третье у Шебы было ванильное мороженое и магазинный шоколадный торт.
— Нам подавай все и сразу. Боюсь, Барбара, вы попали в семью чревоугодников.
Боится? Ни намека на страх или смущение не было в голосе Ричарда, отрезавшего щедрые ломти торта для каждого из сидящих за столом. Мне были противны эти его беспрестанные разъяснения семейных традиций. Под видом гостеприимства эти реплики скрывали демонстративное отторжение меня от дома. Куда тебе понять наш вольный, роскошный стиль жизни.
После десерта Шеба пригласила меня взглянуть на гончарную мастерскую в подвале.
— Вы произвели на Ричарда такое впечатление! — сказала она по пути. — Обычно он никому не рассказывает о своей книге.
Польщенный вид дался мне немалым трудом.
Спустившись по лестнице, мы оказались в большой, чуть сыроватой комнате с лимонного цвета стенами, оборудованной обжиговой печью и гончарным кругом. Одна из стен была увешана полками с работами Шебы. До тех пор я не видела ничего из сделанного ее руками, а когда она упоминала о своих поделках, сама не знаю почему, я представляла себе примитивную глиняную посуду вроде тех бесформенных серых горшков, которые продаются в сувенирных лавках. Однако на полках в мастерской я увидела нечто совершенно иного рода. Вещицы были изящные, я бы даже сказала, одухотворенные: мисочки с тонкими кружевными краями, вазы с ручками в форме животных и птиц, целые ряды расписных тарелочек.
— Бог ты мой! Шеба, ваши работы так… милы.
— Правда?
— Нет, не милы… Они просто чудесны. Я ведь, когда речь заходит о гончарном искусстве, представляю себе… что угодно, только не такую прелесть. — Я показала на большую чашу с орнаментом из желтых роз и пухленьких голубых воробышков. — Нет, взгляните на это! Завидую я вашему мастерству, Шеба. Можно посмотреть поближе?
Шеба кивнула:
— Конечно.
Я осторожно сняла чашу с полки.
— Как вам это только удалось? Какая расцветка! А птички… я от них в восторге.
— Она ваша.
Я опустила чашу.
— Что вы, что вы! Исключено. Я не напрашивалась, Шеба, клянусь…
— Конечно, нет. Мне самой хочется подарить вам эту вещь.
— Но я…
— Умоляю, Барбара, не надо поднимать шум из-за такой безделицы. — Шеба улыбнулась. — Забирайте эту чертову чашу — и дело с концом.
Переход от шумных возражений к смиренному согласию всегда непрост.
— Вы уверены? — спросила я.
— Абсолютно.
— Что ж… Спасибо. Я очень, очень тронута. Сто лет не получала таких чудных подарков. Чаша великолепная. — Я запнулась, опасаясь, что перегну палку со своими благодарностями, и резко сменила тему: — Полли — красивая девушка.
— Угу, — буркнула Шеба.
Разложив два раскладных стула, прислоненных к стене, она жестом пригласила меня устраиваться.
Решив, что тема Полли исчерпана, я соображала, о чем бы еще поговорить, но не успела отметить благотворную тишину мастерской, как Шеба продолжила:
— Кто мог подумать, что Полли так похорошеет. Это произошло совершенно неожиданно. До восьми лет она была просто страшилищем. Сущий крысенок. При виде нее люди терялись. Единственное, что я слышала, — это тактичные комплименты ее «цветущему виду». А мне было плевать. Я ее еще больше любила за то, что она некрасивая. До двух лет с рук ее не спускала. Честное слово, всюду носила, как какую-нибудь инфанту на паланкине. — Шеба задумалась. — Должно быть, это хорошо, что малыши со временем превращаются в трудных подростков. Уж очень мы их любим в детстве. Чувство такой силы и глубины долго выносить невозможно.
— Вы хотите сказать, что у Полли сейчас непростой характер?
Шеба криво усмехнулась.
— К чему осторожничать, Барбара. Вы же видели, она настоящая заноза. Вбила себе в голову целую кучу «концепций». Вегетарианство. Феминизм. Всякое такое. К тому же не терпит, если вы их не разделяете.
Я улыбнулась.
— А мальчиков напрочь отвергает. Один в политике не разбирается, другой «на сексе сдвинут», — продолжала Шеба. — Согласитесь, для юной девушки слишком жестоко или по меньшей мере неумно отказывать парню по таким причинам. То есть… Я хочу сказать, что в семнадцать вроде как положено влюбляться, верно?
Я пожала плечами:
— Каждому свое.
— В ее возрасте я была глупее и наивнее. И куда более ранима. Зато умела веселиться. Боже, как я радовалась жизни! Как мечтала стать взрослой! Помню, воображала себя в постели с будущими любовниками. У меня их была целая коллекция: ковбой, врач, арабский шейх… У шейха в гареме я непременно была «бунтаркой». Самой гордой из его жен… — Она рассмеялась. — Знаете, мне становится жалко Полли, когда я вспоминаю свои детские фантазии. Кого она-то ждет? Местного лидера борцов за права животных? — Шеба резко оборвала себя, словно устыдившись собственной горячности. — Одним словом, — через миг добавила она, — с молодежью нелегко. Кому, как не вам, это знать.
Я не стала возражать и посмотрела на полки:
— Расскажите, где вы этому научились? Что-нибудь заканчивали?
В ответной улыбке Шебы сквозила грусть.
— Не совсем. Поступила в Сент-Мартин, прослушала начальный курс. А потом познакомилась с Ричардом — он читал там лекции — и вышла за него замуж.
— Вот как! Должно быть, вы были совсем юной!
— Двадцать лет. И никакой беременности. Он сделал предложение, я и согласилась. Подумала — чем не занятие? — Она снова рассмеялась. — По правде говоря, я всегда была трусихой, самостоятельной жизни боялась. Так что для меня такое традиционное замужество — самый настоящий бунт.
— А как к нему отнеслись ваши родители?
— О-о, они были в ужасе. Особенно отец. Заявил, что воспитывал меня не для того, чтобы я превратилась в семейную клушу. Даже после свадьбы только и твердил, чтобы я нашла работу. Ради него я многое перепробовала. Закончила курсы машинисток и устроилась к одному из его друзей в фонд помощи бездомным, но меня скоро выгнали. Не справлялась. Поступила на учительские курсы. А потом забеременела. Учительское жалованье не покрыло бы расходов на няню, так что я осталась дома. Я обещала и себе, и другим, что выйду на работу, когда Полли исполнится пять лет, но сразу после ее дня рождения поняла, что жду второго ребенка. Ну а потом родился… Бен. Нам только в прошлом году удалось устроить его в хорошую школу. Тогда-то речь снова зашла о работе. — Шеба по-детски задрала подбородок: — Ну вот, теперь вы знаете, почему я в жизни ничего не добилась.
— Да как вы можете такое говорить, Шеба? У вас двое чудесных детей. Бен — замечательный мальчуган. Я не верю, что вы жалеете о потраченных на него силах. Воспитать двоих детей, один из которых нездоров, — это великое, великое достижение. Никакая карьера с ним не сравнится.
Шеба с досадой поморщилась:
— Да-да, конечно, я понимаю. Все это я понимаю. И поверьте, не стесняюсь гладить себя по головке за свой самоотверженный родительский труд. Но воспитание детей — не совсем то, о чем… Материнство просто не может принести такое удовлетворение, какое приносит успешная карьера. Что бы вы ни говорили, Барбара, моя жизнь скучна и незаметна. Это ужасно — не оставить после себя ничего достойного.
Я только собралась возразить, как Шеба меня перебила:
— Простите, Барбара, не хотелось бы вас обременять, но мне очень нужен совет. Можно кое о чем вас спросить? Поговорить больше не с кем… Понимаете, у меня возникла проблема. В школе.
Я кивнула, стараясь выглядеть достойной ее доверия.
— Я слушаю. Что случи…
— Дело в… — Шеба нервно пригладила волосы. — Дело в одном из учеников. Собственно, вы его знаете. Это один из тех ребят, с которыми вы помогли мне справиться в прошлой четверти.
— Который?
— Светловолосый. Стивен Конноли, помните?
— Ну как же.
Шеба изложила мне громоздкую версию своих отношений с Конноли. Сказала, что подружилась с мальчиком, что, интересуясь искусством, он часто заходил к ней в студию после уроков, показывал свои рисунки, а она учила его обжигу. Однако в последнее время заметила, что он к ней неравнодушен, и теперь теряется в догадках, как же быть. На мой вопрос, откуда она знает о влюбленности, Шеба после секундного замешательства все же призналась, что на прошлой неделе, когда она выходила из школы, Конноли поджидал ее на улице и попытался поцеловать.
