— Ничего страшного, море есть море, — сказал лодочник. — Если мальчик хочет, он может пересесть вниз, на дно. И чем меньше он будет вертеться, тем лучше.
Но я чувствовал себя спокойнее рядом с отцом. К тому же, пересев на дно, я не увидел бы и половины того, что делается в порту с его оживленным движением.
— Не самое удачное время для прогулки, — заметил лодочник. — Но, бог даст, обойдется.
«Хитрит, — подумал я, — нарочно пугает, чтобы содрать с нас побольше». Но вскоре понял, что был не прав. Снизу, из нашей скорлупки, эта часть порта выглядела битком набитой: она кишела судами и суденышками, как бы несущимися наперегонки. Странная, безумная гонка, в которой более сильные и крупные одерживали верх над меньшими: торговые суда над катерами, катера над буксирами и так далее. А может, мне это только казалось — должны же быть правила, кто кому уступает дорогу. Впрочем, если такие правила и были, моторки их наверняка не придерживались: они проносились на волосок от нас, поднимая крутые упругие волны высотой в человеческий рост. Лодочник едва успевал поворачивать лодку носом к волне. Нас качало, мы изрядно промокли и оглохли от гудков и перекрывающего их время от времени воя сирен. Наконец я не выдержал:
— Все, больше не могу! — и сполз на дно лодки.
— Давно бы так, головастик, — похвалил меня отец, — внизу тебе будет лучше.
Где там «лучше»! На ребристом дне лодки казалось, что волны ухают яростнее, качка сильнее, каждый толчок отдавался в теле. Почему отец не сказал лодочнику, что я не умею плавать? Почему? Ясно, тогда бы тот не повез нас. Теперь поздно. Мне страшно. Страшно. А что такое страх? Страх, говорил нам учитель, когда мы еще учились в третьем классе, точно червяк: если заберется в плод, все там разъест и вызовет гниение. В сознательном возрасте важно уметь вовремя остановить страх, преградить ему путь. «Легко сказать», — подумал я еще тогда, но спорить с учителем не стал — он этого терпеть не мог. Преградить путь! А если страх уже сидит в тебе, тогда что? Вот как сейчас: в глазах темно, дрожь ползет по спине, пронизывает затылок…
Вдруг качка прекратилась. Весла стали опускаться реже и более плавно, чуть заметно поворачиваясь в скрипучей уключине: казалось, лодка выровняла ход.
— Вон он, маяк! — крикнул лодочник. — Теперь будем держать прямо на него.
Но это сообщение меня мало обрадовало. Маяк, который я увидел, став на дне лодки на колени, был еще очень далеко, к тому же имел мрачный вид на фоне тучи, закрывавшей небо.
— Не было бы дождя, — заметил отец.
— Все возможно, — ответил лодочник. — Ветер спадает — плохой признак.
Отец ободряюще подмигнул мне, но решительное выражение, не сходившее с его лица, означало, что он ни за что на свете не откажется от своей затеи и уговаривать бесполезно. Дался ему этот маяк! Неужели он не понимает, что, если погода испортится, а к тому идет, мы все равно не увидим больше, чем видим отсюда. Разве я не прав? Подогреваемая этими мыслями, тревога вспыхнула во мне с новой силой.
Вдруг совсем рядом раздался оглушительный гудок.
— Осторожно, буксир! Справа по борту! — закричал лодочник и выругался.
Я успел броситься ничком на дно, и в ту же секунду лодка накренилась, потом взлетела почти на гребень, провалилась вместе с волной вниз, и на нас обрушилась лавина воды.
— Боже, как ты меня напугал! — Это был голос отца. И руки были его, они ощупывали мои плечи, голову. — Ничего, ничего, ни единой царапинки даже!
Вцепившись в спинку сиденья, я огляделся по сторонам. Лодочник, стараясь изо всех сил, вычерпывал из лодки воду; отец помогал как мог и еще при этом отжимал на себе мокрую одежду. Лодка была повернута носом к берегу. Значит, они договорились, может, даже без слов. Теперь прощай маяк! Стоило бы сказать отцу, что я сожалею, что чувствую себя перед ним немного виноватым, но тогда бы я покривил душой. Уж лучше молчать. Мне и сейчас трудно выразить свои тогдашние чувства: я действительно расстроился — не столько из-за неудавшейся поездки, сколько из-за отца, из-за его несбывшейся мечты.
Лодочник снова сел на весла. Прямо перед нами была Генуя — поднимающиеся широким амфитеатром ряды церквей, башен, дворцов, жилых зданий. Под свинцовым небом то тут, то там поблескивали крыши, парапеты террас.
— Здорово! — вырвалось у меня. — Как будто снег шел.
Отец повернулся ко мне и внимательно посмотрел. Я думал, он хочет что-то сказать, но ошибся; отец молчал, зато глаза у него были веселые, почти счастливые, и это меня окончательно запутало.
В гостинице по ошибке снесли наши вещи вниз. Поскольку в наш номер уже вселились, а мы до того вымокли, что на улице люди оглядывались на нас с веселым недоумением, мы попросили пустить нас переодеться в какую-нибудь комнатку, все равно куда. Хозяйская дочка — примерно моя ровесница, с двумя косичками — объяснила, что мама ушла ненадолго по делу, и смущенно указала на стеклянную дверь: дескать, проходите, там никого нет.
Ни о чем не подозревая, мы отворили дверь и оказались в обеденном зале — старомодном, с огромным буфетом по одной стене и зеркалами по другой. Столы уже накрыты к ужину. Тяжелые скатерти, стопки голубых салфеток, сложенных треугольником. Отец покачал головой: переодеваться здесь, среди этой роскоши? Никогда! Но ждать, пока нам дадут другой номер, тащиться туда с вещами значило потерять уйму времени. К тому же, приглядевшись, мы обнаружили в зале два-три укромных уголка, где нас бы не было видно.
— Риск — благородное дело, — решился отец. — Сначала я, а ты посторожи…
Взяв чемодан, он нырнул в облюбованный закуток.
Все прошло гладко, без сучка без задоринки. Вернувшись в холл, мы опять увидели девочку. Мама? Нет, еще не вернулась, но мы можем не беспокоиться, с номером все будет в порядке, горничная уже знает.
— Ладно, — сказал отец с примирительным видом. — Тогда мы немного пройдемся.
— Под дождем? — поежилась девочка.
— А разве идет дождь?
Мы недоверчиво посмотрели в окно. Действительно дождь. Он начался, пока мы переодевались.
И вот, теперь уже под зонтом, мы кружим по тем же кварталам, где проходили несколько часов назад.
Путаница с номером в гостинице, как ни странно, настроила отца на веселый лад.
— Глубже, — командовал он то ли шутя, то ли серьезно, — глубже дыши! Морской воздух — самая полезная вещь на свете… Лучшее средство от всех болезней.
Правда, лично у него, приговаривал он, соленый йодистый воздух всегда вызывал жажду, желание промочить горло. А тут еще дождь, так что сам бог велел спрятаться под крышу. И вот мы в кабачке. Время раннее, еще шести нет. Посетителей мало, да и у тех скучающий вид. Отец заказывает четверть литра белого, мне — газировку.
— Странное дело, — говорит он. — Столько событий, а тебе хоть бы что! Никакого впечатления…
Мне не хотелось вспоминать лодку. Тем более — себя в лодке. Разве я виноват, что потерял сознание?
Отец ненадолго задумывается. И вдруг переводит разговор на другую тему:
— А не сходить ли нам в кино?
— Сходить! — Я с готовностью вскочил. — Знаешь, у них тут идет «Том Микс»!
Хорошо, что я видел афишу. И вскоре мы уже быстро шагаем по улице в поисках кинотеатра.
В маленьком, без балкона, зале еще горел свет. Дешевые ряды — те, что под самым экраном, — были заняты главным образом солдатами и моряками, большая же часть кресел пустовала. Мы сели.
— Смотри, — говорит отец, показывая на спинку переднего кресла, где что-то нацарапано. — «Долой» еще можно разобрать, а имя — уже нет, соскребли, постарались…
С чего это он обращает внимание на такую чепуху?
— Имя? Какое имя? — громко спрашиваю я, без всякого интереса.
Отец закатывает глаза, недовольно вздыхает, оглядывается. Неужели намекает сидящим за нами, чтобы перестали разговаривать?
Гаснет свет, и меня поглощает картина, в которой Том Микс преследует очередную банду (преступники только что ограбили поезд, захватив двух заложников). Погони, засады, нападения. По всему экрану — клочковатые вспышки выстрелов.
К скрипучему потрескиванию киноленты примешивается еще какой-то звук — низкий, хрипящий. Я слышу его уже некоторое время, но стараюсь не обращать внимания. Скосившись, замечаю, что отец спит. Разбудить его, тихонько толкнув? Но он так сладко, так мирно похрапывает… А вдруг рассердится?
Неожиданно в зале зажигается свет. Кончилась первая серия, подумал я.
— Орешки! Шоколад!
Это обходит ряды лоточник. Я снова смотрю на отца. Теперь голова свесилась набок. Жалко, что он спит. А то я думал про это «долой», которое уже успел обнаружить на спинках других кресел, там и тут, и, по-моему, начинал догадываться насчет имени…
Зал опять погружается в темноту. Но на экране вместо Тома Микса и его коня Тони название другого фильма — «Потерянный остров». Что это, шутка? Или механик перепутал коробки? Никто не шумит, не протестует. Лица у всех вокруг, насколько я могу видеть, довольные. Может, в Италии принято давать два фильма за сеанс? Но тогда никто не убедит меня, что первую картину, про Тома Микса, не подкоротили… Если только, если только я сам не заснул или не задремал… Нет, никогда не поверю… Но почему отец не просыпается? Сейчас я встану и пойду. Куда? Выйду из кинотеатра, поброжу по соседним улицам. Однако я не могу подняться с места, и вовсе не картина меня держит, а тяжесть, сковавшая тело. До чего же я устал! Еще какое-то время я слышу шуршание — наверно, шелест ленты в аппарате. Потом наступает тишина. Теперь мы на маяке — на верхней круговой площадке, возле самого фонаря. Дует сильный ветер, отец хочет что-то мне показать, но на таком ветру рука не слушается его. Слов тоже не слышно — их уносит ветер. Мы заходим в помещение, и это очень кстати, потому что там оказывается подзорная труба, установленная на треножнике. Большая, морская.
