— Вы здоровы?
— Надеюсь, что да. — Она слабо улыбнулась. — Это от жары.
Он протянул ей руку. Она склонила голову так низко, что ее щека почти касалась плеча маэстро.
— Впервые замечаю в вас признаки слабости, донья Адела.
На ее бледном лице появилась улыбка.
— Считайте это особой честью, маэстро, — ответила она.
Он довел ее до кабинета, с упоением чувствуя на своем предплечье легкое давление ее руки, и усадил на старую софу, обтянутую потрескавшейся от времени кожей.
— Вам нужно что-нибудь выпить. Глоток коньяку пойдет вам на пользу.
— Не беспокойтесь, маэстро. Мне уже намного лучше.
Не слушая ее возражений, дон Хайме достал коньяк и налил ей полную рюмку.
— Выпейте немного, прошу вас. Коньяк вас освежит.
Она коснулась губами янтарной жидкости, и лицо ее исказила милая гримаса. Маэстро настежь распахнул ставни, впустив в комнату свежий ветерок, и сел на некотором расстоянии от нее. Они немного помолчали. Сейчас дон Хайме, беспокоясь о ее состоянии, мог смотреть на нее не таясь, чего он не смел позволить себе в обычное время. Он машинально провел пальцами по рукаву, которого только что касалась ее рука; ему казалось, что он все еще чувствует нежный гнет.
— Выпейте еще глоточек. Кажется, от коньяка вам лучше.
Она молча повиновалась. Потом посмотрела ему в глаза и с благодарностью улыбнулась, держа на колене руку с едва пригубленной рюмкой. Окончательно придя в себя, она обвела взглядом комнату.
— Представьте себе, — сказала она тихо, словно признаваясь в чем-то сокровенном, — ваш дом похож на вас самого. Все собрано с такой любовью, кажется таким удобным и надежным… Здесь, вдали от суеты, чувствуешь себя в полной безопасности, даже время как будто замирает. В этих стенах, как бы это сказать…
— Заключена целая жизнь?
Она чуть не захлопала в ладоши, так ее обрадовало то, что дон Хайме нашел подходящие слова.
— Да, маэстро. Вся ваша жизнь, — зачарованно произнесла она.
Дон Хайме поднялся и сделал несколько шагов по комнате, молча разглядывая предметы, на которые она указала: старый диплом Парижской академии; деревянный герб с надписью «На меня!», набор старинных дуэльных пистолетов в хрустальной вазе, значок лейтенанта Королевской гвардии на темно-зеленом бархате в маленькой рамке, висящий на стене… Он мягко провел рукой по корешкам книг, стоявших на дубовой полке. Адела де Отеро смотрела на него, полуприкрыв веки и словно внимательно прислушиваясь к едва различимому шепоту, который, казалось, доносился от окружавших дона Хайме вещей.
— Как прекрасно, когда человек умеет помнить, — произнесла она.
Он печально покачал головой, как бы говоря, что никто не в силах совладать со своими воспоминаниями.
— Не думаю, что «прекрасно» — правильное в данном случае определение, — сказал он, указав на книги и развешанные по стенам предметы. — Иногда мне кажется, что я на кладбище… Похожее ощущение: вокруг какие-то изображения, надписи, тишина. — Он печально улыбнулся. — Молчание призраков, которые человек, уходя, оставляет позади. Как Эней, бегущий из Трои.
— Я понимаю, что вы хотите сказать.
— Понимаете? Что ж, может быть. Я уже начинаю думать, что вы действительно все понимаете.
— Это тени тех, кем мы могли бы стать и так и не стали… Может быть, вы это имеете в виду?.. Нам снилось, что эти призраки — мы сами, но нас разбудили ото сна. — Она говорила ровным голосом, без выражения, словно повторяя заученный когда-то давным-давно урок — Это тени тех, кого мы любили и навсегда потеряли; тех, кто любил нас и чью надежду мы погубили из-за невежества, жестокости, лени…
— Да. Я вижу, вам знакомо и это.
Шрам в уголке рта сделал ее усмешку еще более ироничной.
— А почему, собственно, вы сомневаетесь, что мне это знакомо? Или вы думаете, что только мужчина может оставить за собой пылающую Трою?
Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Она закрыла глаза, стараясь различить далекие голоса, слышные только ей одной. Потом она моргнула, словно очнувшись ото сна, и повернулась к маэстро.
— Однако, — сказала она, — в вас совсем не чувствуется сожаления о прошлом. Или гнева. Интересно, где вы черпаете мужество, чтобы оставаться собой и не пасть на колени, моля о милосердии?.. У вас вид чужеземца, который прибыл откуда-то издалека… Можно подумать, что, упорно стараясь выжить, вы копите внутри себя силы, как ростовщик.
Маэстро пожал плечами.
— Это не я, — произнес он тихо, почти робко, — это шестьдесят лет жизни; все то хорошее и плохое, что в ней было. Но вы… — Он смущенно умолк, склонив голову и коснувшись подбородком груди.
— Но я?.. — Глаза фиалкового цвета внезапно стали непроницаемы, словно их заволокла невидимая дымка. Дон Хайме в замешательстве помотал головой, словно ребенок.
— Вы очень молоды. У вас еще все впереди.
Она посмотрела на него пристально. Потом подняла брови и невесело рассмеялась.
— Я не существую, — произнесла она чуть хрипловато.
Хайме Астарлоа посмотрел на нее с недоумением. Она протянула руку, ставя рюмку на стол, и маэстро залюбовался прекрасной обнаженной шеей, белеющей из-под густой копны агатово-черных волос, собранных узлом на затылке. На стену падали последние лучи солнца, в окне на фоне вечернего неба плыли розоватые облака. Отразившийся в стекле блик солнца таял и вскоре пропал совсем.
— Удивительно, — пробормотал дон Хайме. — Я всегда считал, что во время поединка могу распознать родственную душу. Развивая осязание, проникнуть в суть человека не так уж сложно. С рапирой в руке каждый становится таким, каков он есть на самом деле.
Она смотрела на него рассеянно, словно думая о чем-то своем.
— Возможно, — проговорила она машинально. Маэстро взял наугад какую-то книгу и, подержав ее в руках, поставил обратно.
— Но с вами этого не происходит, — продолжал он. — В вас, донья Адела, я чувствую только силу и агрессию. Вы двигаетесь четко, уверенно; слишком ловко для женщины, слишком вкрадчиво для мужчины. Завораживает ваша сдержанная, упорядоченная энергия… А иногда что-то совсем другое: темная, необъяснимая ненависть, не знаю к чему. Или к кому. Быть может, ответ кроется под пеплом Трои, с которой вы, похоже, знакомы не понаслышке…
Казалось, Адела де Отеро задумалась над его словами.
— Продолжайте, — произнесла она наконец. Дон Хайме махнул рукой.
— Мне нечего больше сказать, — ответил он, словно извиняясь. — Я, как видите, все чувствую, но никак не могу постичь главное — скрытые мотивы, которые порождают то, о чем я могу лишь догадываться. Я учитель фехтования и не считаю себя ни философом, ни моралистом.
— Для учителя фехтования достаточно и этого, — сказала она, улыбаясь иронично и мягко. Ему показалось, что ее матовая кожа светится.
В окне виднелась полоска неба, темнеющего над крышами Мадрида. На подоконнике неслышно появилась худая кошка, заглянула в заполненную сумерками комнату и скрылась.
Донья Адела шевельнулась, юбки тихо зашуршали.
— В неудачное время, — таинственно заговорила она, — в неудачный день… В неудачно выбранном городе. — Она потупилась, и на ее губах мелькнула улыбка. — Очень жаль, — добавила она.
Дон Хайме смотрел на нее, совершенно сбитый с толку. Заметив его недоумение, она нежно приоткрыла губы и мягко коснулась рукой обтягивающей софу потертой кожи.
— Сядьте вот сюда, маэстро.
Стоя у окна, дон Хайме помахал рукой в знак вежливого отказа. Комната наполнялась сумерками.
— Вы когда-нибудь любили? — спросила она. Маэстро уже едва различал черты ее лица в сгущавшемся с каждой минутой мраке.
— Неоднократно, — задумчиво ответил он.
— Неоднократно? — Казалось, она была удивлена. — Да, конечно, понимаю. Но меня интересует другое: была ли в вашей жизни настоящая любовь?
Небо на западе стремительно чернело. Дон Хайме взглянул на лампу, не решаясь зажечь ее. Донью Аделу сгустившийся мрак, по-видимому, ничуть не беспокоил.
— Да. Когда-то очень давно, в Париже.
— Она была красива?
— Очень. Она была… похожа на вас. Париж делал ее еще прекраснее: Латинский квартал, элегантные магазины на улице Сен-Жермен, танцы в Шумьер, Монпарнас…
Нахлынувшие воспоминания острой иглой вонзились ему в сердце. Он снова в нерешительности посмотрел на фонарь.
— Мне кажется, нам надо…
— Кто же кого оставил, дон Хайме?
Маэстро горько улыбнулся, понимая, что в темноте она уже не различает его лица.
— Все было сложнее. Через четыре года я заставил ее сделать выбор. И она его сделала.
Его собеседница превратилась в неподвижную тень.
— Она была замужем?
— Да, замужем. А вы очень умная девушка.
— Как же вы поступили потом?
— Забрал свои вещи и вернулся в Испанию. С тех пор прошла целая вечность…
Фонарщики длинными шестами зажигали на улицах фонари. В окно проникло слабое мерцание газового света. Она поднялась с дивана, пересекла темную комнату и приблизилась к дону Хайме. Теперь она неподвижно стояла перед ним.
