Этой версии придерживался один из главных следователей, мы рассмотрели и ее, хотя многое говорило против. Каким же образом похитителям удалось насильно вытащить Анну фон Ленфельд из постели и не оставить при этом ни единого следа на теле, к тому же незаметно для обитателей виллы (кроме матери и сына, там проживали домоуправитель с семьей, горничная и студент, исполнявший обязанности садовника)? И с какой стати удерживать заложницу в ее же машине? И самое главное, требования выдать сумму денег не поступило.
Но автор версии – тот самый главный следователь – считал, что требование как раз могло поступить, он не верил, что оно не поступило. И, видя реакцию семьи на происшедшее, ее поведение, он не без оснований полагал, что деньги как раз выплачены похитителям – за труп, чтобы все было, как говорится, шито-крыто, только ни сын, ни мать не собирались признаваться в этом полиции.
Я вновь встретился с сыном и матерью фон Ленфельд, намереваясь серьезно поговорить с ними, и у меня сложилось впечатление, что они готовы к такому разговору. Нет – никаких денег с них никто не требовал, поэтому нетрудно заключить, что ни пфеннига никому выплачено не было. «Если не верите нам, – заявил сын, – могу предоставить вам все необходимые полномочия для проверки банковских счетов, дать указания банкам доверить вам банковскую тайну…»
Я им верил. Впрочем, я знал, что никакого похищения не было и быть не могло. Тут речь шла о другом.
– Убийство из ревности? – высказала предположение хозяйка дома.
– В известной степени это так, однако речь идет о ревности весьма специфического свойства. Вспомните, я ведь упоминал, и не случайно, о том, что это была семья католиков.
– А что показали на допросах другие обитатели виллы? Или вы их не допрашивали?
– Разумеется, допрашивали. Всех до единого. Но и это ничего не дало. Семейство держало дистанцию, и – я чуть было не сказал «челядь» – весь обслуживающий персонал принимал это как должное. Студент, он же садовник, жил хоть и на территории, но все-таки имел свой отдельный вход и мало соприкасался с остальными обитателями виллы. Семья домоправителя проживала в отдельном домике у въезда на территорию виллы, а горничная, особа уже в летах, глупа как пробка.
– Такие, говорят, лучшие свидетели, – изрек герр Бесслер.
– Вы правы. И на самом деле, из слов горничной можно было выудить кое-что важное. Она показала, что на следующий день после приезда молодой госпожи из Киля ее посетил какой-то молодой человек. Мы, разумеется, попытались уточнить у Ленфельдов, кто это был, но они его не знали. Возможно, коллега по учебе. Впрочем, визит был непродолжительным, полчаса, не более. Что совпадало с показаниями горничной. Горничная не упомянула, поскольку не могла об этом знать, о том, что с молодой госпожой фон Ленфельд визитер общался от силы пять минут, а в основном вел беседу с пожилой госпожой фон Ленфельд. Но об этом нам удалось узнать лишь позже. Естественно, принялись искать этого молодого человека. Ни мать, ни брат не знали, как его фамилия. «Коллега по учебе…» Имя, правда, вспомнили: Альбин. В числе студентов Кильского университета Альбин не значился. Может, учился в другом университете? Были найдены и опрошены двадцать четыре студента по имени Альбин. И, как выяснилось, ни одного подходящего. Как мы узнали впоследствии, «наш» Альбин учился в одном из университетов в Дании.
– А о чем шел разговор, вы так и не узнали? – поинтересовался герр Бесслер.
– Да нет, узнали. Так, ничего особенного. Поговорили о том о сем, по словам матери и брата Анны фон Ленфельд. Ложь, конечно, но тогда мы этого еще не понимали. Убийство так и не было раскрыто. Поскольку не удалось установить, кто убийца, не было и процесса; убийца – будь то мужчина или женщина, не важно, – продолжал разгуливать на свободе. Возможно, даже свысока поглядывая на окна нашего учреждения и втайне посмеиваясь над нами. А мы, между прочим, были связаны по рукам и ногам.
Должен внести поправку: все именно так и было, кроме разве того, что убийца разгуливал на свободе, не говоря уже о том, что он не поглядывал свысока на окна прокуратуры.
– Вы сказали – мужчина или женщина…
– Ну, вы небось уже все угадали, да? Так вот, расследование забуксовало, мы практически не сдвинулись с мертвой точки, пока в один из вечеров, это было уже два года спустя после описанных событий, в один из холодных январских вечеров я не отправился в оперу. Если уж вам известен исход дела – я говорю «исход», а не «ход распутывания», – вы, несомненно, усмотрите иронию судьбы в том, что в тот знаменательный вечер давали именно «Валькирию».
В Национальном театре есть одна ложа, представляющая собой своего рода реликт и служащая нам напоминанием о том, что некогда упомянутый театр был придворным. Вы же понимаете, Бавария, как она себя величает, вольное государство на территории Германии, то есть республика, по сути, не что иное, как замаскированная монархия. Вот отсюда и подобные реликты виттельсбахианства – иногда броские, иногда нет. Вы только не подумайте, что я настроен против подобных реликтов и ратую за их упразднение, отнюдь. Несмотря на то что, окажись я в монархическом государстве, я слыл бы ярым республиканцем, теперь, когда мы с вами обитаем в этой бесцветной республике, я искренне рад любому раритету, способному хоть как-то оживить общественную жизнь.
Именно к таким раритетам и относится упомянутая мной ложа в Национальном театре, закрепленная за домом Вит-тельсбахов. Каким образом получают там места и по какому принципу, этого мне знать не дано. И в тот вечер на «Валькирии» я представления не имел, кто занимал ложу, хотя сидел в непосредственной близости от нее. Я догадался, что она занята, потому что ее обслуживал капельдинер, как и во времена правления Виттельсбахов.
Я этого капельдинера знал, поскольку часто бываю в опере и предпочитаю сидеть на ярусе. Мне и раньше приходилось беседовать с ним, потому что он, как мне казалось, и впоследствии это подтвердилось, стоял особняком среди остальных своих коллег. Сейчас он уже умер, поэтому я со спокойной душой могу назвать вам его настоящее имя, оно запечатлелось у меня в памяти, потому что этот человек имел довольно-таки необычное имя – Вермут. Да-да, Вермут Греф, точнее – Курт Вермут Греф.
Тогда он был уже в годах. По образованию Греф был художником-декоратором, долгие годы успешно проработал им, хотя и в небольших театрах, а затем поддался искушению попробовать себя в области моды, потерпел неудачу, к этому следует прибавить и распавшийся брак, и злоупотребление спиртным – последнее обстоятельство в его ситуации представляется мне почти оправданным. Но этот человек нашел силы вернуться на сцену, однако годы взяли свое, вернее, администрация театров считала, что годы взяли свое.
В свое время Греф не позаботился об отчислениях в пенсионный фонд, так что единственным спасательным кругом оставалась работа капельдинером. Хотя бы желанная его сердцу атмосфера подмостков…
Он был отнюдь не бесталанным художником. Однажды даже смог организовать выставку своих работ в адвокатской палате. Я приобрел одну из картин Грефа, она до сих пор висит у меня: «Закат на Иль-де-Ре». Он создал ее в память о лучших своих днях.
«Герр земельный прокурор, – обратился тогда ко мне Греф, он знал, кто я и как меня зовут, – могу я после спектакля сказать вам кое-что? По службе! – подчеркнул он. – По службе!»
Молодой доктор Шварц, ученый-исламист и прекрасный виолончелист, нетерпеливо настраивал инструмент.
– Да, – сказал доктор Ф., поднявшись, чтобы взять футляр с альтом, – думаю, нет необходимости говорить о том, что я, сидя весь спектакль как на угольях, дожидался, пока Греф сменит униформу капельдинера на обычный костюм. После этого мы отправились в «Кулисы» – заведение, которое долгое время было моим вторым домом, поскольку располагалось в двух шагах от театра. Греф начал рассказ еще по пути в «Кулисы». А что он мне рассказал – об этом милости прошу узнать в следующий раз.
На этом заканчивается второе продолжение истории «большого семейства». Как мы видим, доктор Ф. заставил пребывать всех в неизвестности до следующего четверга и с нетерпением дожидаться минуты, когда в музыкальной гостиной зазвучат первые ноты скрипичного квартета ре-минор («Смерть и девушка»).
Пятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «Большом семействе» и, уступив просьбам слушателей, переносит на несколько минут начало музицирования
– Вероятно, вовсе не запредельные силы позаботились о том, чтобы в тот вечер в Национальном театре давали именно «Валькирию», что и позволило мне выйти на верный след: возможно, размышления по поводу сюжета оперы заставили капельдинера герра Грефа вспомнить газетную статью, недавно им прочитанную. К тому времени и упомянутая статья, и сам номер газеты успели устареть, два года им стукнуло, и Грефа угораздило завернуть в эту самую старую газету пару сношенных туфель. Когда он зачем-то надумал их развернуть, на глаза ему попалась статейка той самой незадачливой дамы от журналистики.
