— Фотографии… Фотографии членов моей семьи…
Сжатые узкие бледные губы искривились. Странное выражение — то ли ненависть, то ли отвращение, а возможно, у нее такая улыбка… В той же позе, с опущенными ресницами, давая понять, что Даниэла не стоит ее взгляда, она процедила приказ сквозь редкие зубы:
— Выбрось это говно!..
Искаженное лицо всемогущей властелинши словно увеличивалось перед глазами Даниэлы. Она тихонько молила:
— Единственная память… память…
— Рабочая бригада!..
Эти два слова прозвучали как смертный приговор.
Лагерный врач посмотрела с сомнением на красивое тело Даниэлы и не могла решиться; посмотрела на вытатуированный номер меж грудей Даниэлы и начала что-то записывать в один из лежавших перед ней списков.
Врач еще записывает, а главная кальфакторша высвободила руку, державшую кнут, и размашистым, сильным движением, с той же кривой усмешкой на узких губах опустила кнут с силой на голое тело Даниэлы.
— Завтра сама это выбросишь.
Головы девушек, стоящих у большого стола, повернулись в ее сторону.
Даниэла побежала в сторону выхода. Кровоподтек от кнута горел на боку, огненные искры еще мелькали в глазах.
Над лагерем плыло равнодушное небо. Блеснула звезда в мглистом небе. Лагерь выглядел громадным, бесконечным, как будто весь мир уместился в его пределах. Красные фонари освещали проволочное заграждение. Далеко, далеко, за проволочной оградой, блуждали тени арестанток в тусклом свете, как жители соседней страны, но чужой и далекой.
У стены барака стояла Феля. Внезапно она увидела Даниэлу и побежала ей навстречу. Они упали друг другу в объятия. Даниэла плакала.
Барак был очень большой и голый. Вдоль стен, в метре от пола, были вмонтированы металлические кольца, как в стойлах для лошадей. Сотни, сотни девушек валялись тут на полу, в бараке «временного пребывания». Это был барак пересыльного пункта для приема новых этапов. Отсюда девушки выходили группами, по пятьдесят человек, в «барак обслуживания», находившийся вблизи, чтобы выполнить первые нужные формальности в лагере. Девушки, возвращающиеся втискиваются среди лежащих, молча падают на пол, и их молчание сливается с молчаливостью их предшественниц.
Страх разъединил их, и они валялись на полу, каждая со своими мыслями, как будто не общая судьба собрала их сюда.
Даниэла сидела, прислонившись к стене. Рана от кнута горела на боку и не давала возможности лежать. Рядом с ней две девушки плакали. Феля лежала тихая, глаза ее были уставлены на пол. Какая-то девушка повернулась в сторону Даниэлы, ее волосы рассыпались по полу. Лицо матового цвета, глаза черные, блестят. Передник с лагерным номером слишком узок, чтобы скрыть ее тело.
— Вот вышла последняя группа, — сказала она.
Даниэла не спускала глаз с непонятной ей татуировки.
— Может, дадут ужин? Целые сутки как мы ничего не ели, — прошептала девушка.
Что это за слова «фельд хурэ», что означает эта странная немецкая надпись? Что это за знак, которым отметили их всех? По правде говоря, собирались ведь всех клеймить знаком еще в гетто. Вначале, когда вышел немецкий приказ, по которому все евреи обязаны носить повязку на левом рукаве, он причинил большую боль. Стыд жег всем лицо. После этого приказа многие старались не появляться на улице, чтобы никто не видел этой повязки на их рукаве. Через какое-то время это стало привычным, обыденным. Опять появились в гетто евреи со всяческими занятиями — продавали, покупали, вели разные дела. Жизнь в гетто шла своим чередом, никто уже не обращал внимания на знак на левом рукаве. Наоборот: родители следили за детьми, а дети за родителями, чтобы при выходе на улицу не забывали надеть повязку. В семьях, где еще следили за чистотой, матери тратили последний обмылок, чтобы выстирать повязку позора. Невесты в гетто преподносили своим женихам знаки позора, сшитые из шелка.
Затем вышел указ немцев, по которому знак отличия евреи должны вшить в одежду. И к этому тоже притерпелись, даже быстрее, чем к первому указу. Многие считали это более удобным, так как знак, вшитый в одежду, избавлял их от вечной необходимости помнить о нем при выходе на улицу.
«Но этот новый знак „Фельд хурэ“ — что он означает? — размышляла Даниэла. — Что общего между этим знаком и трудовым лагерем».
Девушка, лежавшая рядом, увидела, что Даниэла не спускает взгляда с выжженной на ее груди надписи.
— Нас отметили особой печатью, — сказала девушка.
— Что означает этот знак? — спросила другая.
Черноглазая объяснила:
— С сего дня и впредь мы являемся собственностью немецкого государства. Мои родители до войны промышляли лошадьми. За два дня до начала военных действий к нам пришли чиновники польского правительства и стали клеймить лошадей печатью «Собственность государства». С тех пор нам нельзя было пользоваться этими лошадьми. Тут-то же самое: поставленные на нас клейма — доказательства, что мы являемся собственностью немецкого государства. До конца войны мы являемся собственностью немецкого государства. Будет хотя бы кому о нас позаботиться. Не как в гетто, где мы безхозные, и каждый владеющий немецкой речью мог над нами издеваться и делать, что ему заблагорассудится.
Феля подняла голову, посмотрела на девушку, разъясняющую значение этого знака и опять уставилась в пол. Ее сердце подсказывает совсем иное. В памяти всплывают отдельные фразы, намеки, услышанные ею от дружинников. Еще в «Дулаге» ей сказали: «Это особенный этап, транспорт, ничего общего не имеющий с трудовыми лагерями…» Тогда она не придавала значения этим словам. И только теперь до нее начинает доходить многое, чему раньше она не придавала значения. Только теперь она постигает истину: в этап были выбраны самые красивые девушки. Ведь сам Моник составлял списки. Феля знает, что до тех пор он лично не принимал никакого участия в подготовке «акций» для трудовых лагерей. Они обычно готовились милицией, под руководством «особого наблюдателя» от немцев. Он давал указания дружинникам, чтобы ловили только тех девушек, которые не работают в мастерских. На сей раз «акция» велась под началом гестапо, и никто из «особого наблюдения» не появлялся. Почему сейчас в это дело вмешалось гестапо? Почему послали девушек, работавших в мастерских? И главное: чем объяснить, что отсюда не освободили ни одну из них? А тут ведь есть дочери геттовской знати. С каких это пор деньги перестали соблазнять деятелей юденрата? А протекция?
— Вот возвращается последняя группа, — сообщает черноглазая.
Напротив, на полу, лежат сестры из Тщебина. Они лежат обнявшись. Каждая хочет подложить руку под голову другой, чтобы ей было мягче лежать. Все тут несчастны, но они несчастнее остальных. Хана села, оглядывается вокруг, а Цвия следит за ней испуганными глазами. И на них узкие передники, не закрывающие тело спереди. Между их грудями тоже выжженный знак «Фельд хурэ». И они не знают значения этого знака, но их губы шепчут:
— Господи! Не отвернись от нас!..
Двери барака открылись стремительно, с шумом. Никакого приказа не было, но все до единой вскочили со своих мест. Главная кальфакторша и ее помощницы вошли в барак. Красная надпись сверкала на черном бархате повязки. Достаточно было увидеть их, чтобы у любого живого существа кровь застывала в жилах.
— Каждая должна посмотреть на вытатуированный на груди номер и выучить его наизусть, запомнить его, — звучит приказ.
Регистраторша «группы обслуживания» громко выкрикивает номера по списку. Кто вызван по списку, отходят в сторону.
В каждом номере пять цифр. Измученные, встревоженные девушки просят одна другую, чтобы им прочли вытатуированный номер.
Цифра Даниэлы была: А-13653 «Фельд хурэ», а цифра Фели: А-13652 «Фельд хурэ».
Даниэла и Феля увидев, что выжженные на живом теле их номера рядом, бросились друг дружке в объятия. Цифры рядом! Значит, их не разлучат! Они всегда будут рядом, будут жить вместе!
Когда выкрикнули номер Фели, Даниэла хотела уже пойти следом. Но выкрикнули другой номер, более далекий, не порядковый. Ее не вызывали. Вызванная девушка вышла и встала в стороне.
«Рабочая группа!..»
Сатанинская улыбка главной кальфакторши внезапно возникла в памяти Даниэлы. «Рабочая группа»… Что кроется под этим словом? Хорошее или плохое? А может, только из-за незнания так страшно.
Красивейшие из девушек были выделены в особую группу.
У входа в барак высится голова главной кальфакторши, стриженая под мальчика. «Завтра сама выбросишь это говно!..» Если бы хоть Феля осталась с ней! Глаза закрываются от боли.
Две большие группы построены в ряды. Вызванные номера шагнули влево, в сторону здания «сектора радости», а невызванные повернулись в противоположную сторону — в «сектор работы».
Тусклый фонарь освещал вход в барак, над дверью которого был прикреплен номер 29. Это номер ее барака, где предстоит жить Даниэле. Она толкнула дверь и вошла.
