Тусклый фонарь освещал вход в барак, над дверью которого был прикреплен номер 29. Это номер ее барака, где предстоит жить Даниэле. Она толкнула дверь и вошла.
Ошеломленная, она остановилась, как вкопанная, и стала осматриваться: неяркая пустота барака, посередине которого тянется длинная дорожка, погружена в полумрак. Множество теней двигаются туда-сюда, не зная, куда и зачем, безостановочно, без передышки. Все видится так, как предметы через слой мутной воды. Наверху, в углублениях балок, горят несколько лампочек, освещающих помещение тусклым светом. С того места, где Даниэла остановилась, невозможно разглядеть конец барака. Длинная без конца дорога, а с обеих сторон, вдоль стен, два ряда деревянных нар, один ряд над другим. На них лежат или сидят притиснутые одна к другой тени, завернутые в тряпки. Тряпки на ногах, на головах, повсюду. Невозможно разобрать ни возраста, ни пола. Скелеты.
Сзади нее с шумом раскрылись двери. Кальфакторши, вооруженные дубинками, показались в дверях и проревели:
— Подняться на нары!!
Даниэла побежала к нарам, хотела уцепиться и подняться наверх. Но сверху ее встретили разинутые пасти, кривозубые рты, гноящиеся глаза. Ее стали пинать, бить по рукам, чтобы не дать ей подняться. Новенькая! Ее лицо свидетельствует, что она новенькая! А внизу кальфакторши бьют дубинками по головам тех, кто не успевает подняться и задерживается на полу барака. Удары падают на головы со звуком, напоминающим удары по пустым горшкам. Даниэла металась в спешке от одних нар к другим, и наконец-то ей удалось втиснуться в ряд и подняться наверх.
На нарах была раскидана тухлая солома, как в запущенном коровнике. Соседки отворачивались от Даниэлы с ненавистью, избегая ее, как будто она пришла сюда по своей воле, захватить их места. Теперь они заняты и озабочены. Они не могут заняться ею. Каждая из них держит между ног ржавую жестянку из-под консервов. В жестянке порция грязного чая. Лихорадочно они ждут, чтобы им дали порцию хлеба. Нет, им некогда заниматься ею. Она, новенькая, полагает, что останется жить после них, потому что она новенькая. Но пусть подождет немного. Завтра, в «бауштеле», ее научат жить.
Двери опять распахнулись. В них появились две кальфакторши. Одна провизжала:
— Тихо!..
Две арестантки несут в руках корзину, наполненную порциями хлеба грубого помола; кальфакторши с поднятыми дубинками сопровождают их сзади. Кальфакторши, шагающие позади, кидают каждой арестантке порцию хлеба. Хлеб грязный, порция ничтожна, но этим надо удовлетвориться до следующего дня.
Даниэла поймала брошенную ей порцию хлеба, зажав ее в руках. Хотя со вчерашнего дня она ничего не ела, она не ощущает голода. Наоборот: если бы ее заставили есть, она не смогла бы проглотить ни кусочка.
Соседка крепко держит обеими руками хлеб и рассматривает его горящими глазами со всех сторон. Ржавая банка с чаем зажата между коленями. Она раскрывает рот, обнажая источенные большие зубы. Кажется, она тут же разжует всю пайку хлеба. Нет, она только приближает хлеб к зубам, и опять отнимает его, зубы как бы только прикасаются к хлебу, но дают ему улизнуть обратно в руки. Хотя порция уменьшается, но следов на хлебе совсем не видно. Порция хлеба уменьшается, пока от него ничего не остается, но зубы продолжают молоть, они впиваются в пустые, грязные руки, где раньше был хлеб. Закончив облизывать руки, женщина повернулась к Даниэле и уставилась на ее порцию, лежавшую еще целехонькой в руке. Глаза впились в порцию черного хлеба, взглядом она его всасывала и проглатывала.
Даниэла огляделась вокруг. Она еще не пришла в себя. Неужели это все не сон? И тут же почувствовала, что на нее уставились молящие глаза. Вместо ненависти, бывшей раньше в этом взоре, появился теплый взгляд, жалкий, как из глаз старушки, знающей боли другого. Их взгляды встретились. Старуха устало опустила голову и не издала ни одного звука, ни вздоха.
Сердце Даниэлы сжалось.
Соседка опустилась на солому, повернувшись лицом к Даниэле. Она не могла отвести свой взор от пайки хлеба, еще лежавшей в руке новенькой. Даниэла поспешно протянула пайку старухе.
— Кушай, — оказала она.
Медленно старуха подняла голову над соломой, посмотрела на новенькую с опаской, как бы не веря своим ушам. Но видя протянутый хлеб и убедившись, что руки новенькой не тянутся назад, старуха схватила ломоть с быстротой хищного зверя и спрятала его в ожидании. Теперь она готова убить и быть убитой за этот хлеб.
Старуха с поспешностью впилась в пайку. Она еще не верила в реальность происходящего. Она смотрела на Даниэлу и глотала, смотрела и глотала. Поднесла банку с чаем к губам, но внезапно поставила ее на прежнее место, перестала жевать, закрыла лицо огрубевшими руками и разразилась ужасающим плачем. Маленький остаток хлеба лежал около ее ног, на соломе.
Даниэла обняла старуху, и та прижалась к ее груди. Постепенно она успокоилась.
Даниэла нежно гладила голову старухи.
Кругом арестантки были погружены в сон. Старуха спросила слабым голосом:
— Откуда тебя привезли?
— Из третьего еврейского квартала, — ответила Даниэла.
— А я из первого, — сказала та. — Там еще остались евреи?
— Многие работают в мастерских.
— Моя фамилия Зайднер. Рена Зайднер. В первом сборном пункте нас разъединили, и я попала сюда. Из первого этапа, попавшего сюда, никого, кроме еще одной, не осталось в живых. Вот те, что напротив, из «Дома кукол», те пока живы. Случайно не слышала ли ты, может, кто из моей семьи, живших в «точке», уцелел? Мы жили на Словацкой, 19.
Даниэла не знала такую семью. Кроме Гарри она никого не знала из первого квартала. «Дом кукол»… Что это значит!.. Что делается в этом лагере? Что он представляет собой?
— Я сама из Конгрессии, — ответила она. — Из-за войны я застряла в столице. В еврейском квартале я никого не знала. Что происходит здесь? Есть ли тут мастерские? Что там, на той стороне?
Когда Рена Зайднер услышала слова «на той стороне», ее глаза зажглись уничтожающим блеском.
— Те, что там, жрут наш хлеб! Колбасу, маргарин, две порции супа каждый день. Чаю, сколько хотят. В санитарный день ты увидишь, какие они пухленькие, упитанные. Из нашего лагеря ежедневно выносят мозельманок в отдельный барак. Для них назначают санитарный день только, когда привозят новый этап. Так или иначе, мне не протянуть долго. Мне так хочется увидеть кого-нибудь из моей семьи, прежде чем меня отправят в крематорий…
Старуха упала на солому, обессиленная. Даниэле так и не удалось вытянуть у нее подробности о лагере. Сердце Даниэлы замерло. Она чувствовала, себя виноватой в горе этой старухи. Ее появление из того мира вызвало в душе той видения прошлого, без сомнения, она разбередила ее раны. Чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей, она спросила:
— Госпожа Зайднер, сколько вам лет?
Старуха повернула в ее сторону пустые глаза. Без движения, погруженная в свои видения, она ответила с полным безразличием:
— Когда началась война, я была в пятом классе гимназии…
Даниэла замерла. Ей захотелось вскочить и убежать. Крикнуть от ужаса.
Среди балок перекрытия прикреплены две тусклые лампочки, как два раскрытых глаза, наблюдающие за сотнями женских тел, распростертых на нарах. Они выглядели, словно тряпье, пропитанное сыростью и плесенью. Женщины спали. Их дыхания не было слышно.
Рена Зайднер, старуха, не кончившая еще среднюю школу, тоже впала в сон. Из открывшегося рта торчали верхние зубы — большие, выпирающие из обнаженных десен.
Даниэла закрыла голову обеими руками, как бы защищаясь от ужаса, спускающегося на нее.
Она ведь почти однолетка с этой старухой…
— Встать!.. Встать!.. Встать!..
После трехкратного выкрика кальфакторш на соломе начинается паника. Все соскакивают с нар. Причем так поспешно, как будто всю ночь провели в ожидании этих выкриков.
Рена Зайднер расталкивала Даниэлу, чтобы спасти ее от ударов дубинки. Прошли минуты, пока Даниэла сообразила, где она находится.
На дворе еще царила темнота. У дверей барака раздавали чай — мутная водичка, настоянная на траве. Все женщины выстроились в очередь с ржавыми банками в руках. В течение всего дня эти жестяные банки висят у лагерниц на боку, на веревочке или на проволоке, которой они завязывают свои халаты без пуговиц.
Рена вернулась от бочки раздачи. Она нашла Даниэлу и дала ей банку с чаем. Даниэла два дня подряд ничего не ела и не пила, но один взгляд на эту ржавую банку вызвал у нее приступ рвоты.
Работа начинается в шесть утра. Надо приготовить инструмент. Горе тому лагернику, у которого Хентшель, надсмотрщик, найдет инструмент не в порядке.
К месту работы собрались сотни лагерниц. Второе крыло лагеря, с его красными цветами и розовыми бараками, отсюда не видно. Как будто его нет. Здесь же ямы, рытвины, каменистая почва. Никто не знал, да и не спрашивал, что тут строят. Тысячи жизней уже поглотила эта земля, и ни одна из жертв не знала для чего и почему. Пока удается выровнять участок земли, гибнет целый транспорт девушек. Вновь прибывшие не знают, чем занимались до них и не увидят, чем будут заниматься после них.
