- Ну так как же, Рудольф? - спросил он.
Я проглотил слюну и сказал:
- Не могли бы вы авансировать мне средства для других занятий?
- Рудольф, Рудольф! - проговорил он, снисходя почти до улыбки. - Как ты можешь просить меня об этом? Как ты можешь просить меня о помощи, чтобы выказать неповиновение твоему отцу, когда я - исполнитель его последней воли?
На это нечего было ответить. Я поднялся. Он мягко произнес:
- Садись, Рудольф, я не кончил.
Я сел.
- Ты охвачен бунтом, Рудольф, - с грустью произнес он своим проникновенным голосом, - и ты не хочешь видеть указующий перст провидения. А между тем все совершенно ясно: разорив тебя, отбросив тебя в нищету, провидение указывает тебе единственный возможный путь, путь, который оно избрало для тебя, путь, который наметил твой отец...
На это я тоже ничего не ответил. Доктор Фогель снова скрестил руки на груди, немного наклонился вперед и, пристально глядя на меня, сказал:
- Ты уверен, Рудольф, что этот путь не для тебя? - Затем он понизил голос и мягко, почти ласково спросил: - Можешь ли ты с уверенностью сказать, что ты не создан быть священником? Спроси себя, Рудольф. Неужели ничто не призывает тебя к этому поприщу? - Он поднял свою красивую седую голову. Разве тебя не влечет стать священником?
Я молчал, и он снова заговорил:
- Что ж? Ты не отвечаешь, Рудольф? Ты когда-то мечтал стать офицером. Но ведь ты знаешь, Рудольф, немецкой армии больше не существует. Подумай, чем ты можешь заняться теперь? Не понимаю я тебя.
Он сделал паузу, но так как я все еще молчал, он повторил с некоторым раздражением:
- Не понимаю тебя. Что мешает тебе стать священником?
Я ответил:
- Отец.
Доктор Фогель вскочил, кровь бросилась ему в лицо, глаза его сверкнули, и он крикнул:
- Рудольф!
Я тоже поднялся. Он глухо произнес:
- Можешь идти!
Я уже пересек в своем слишком длинном пальто всю комнату и дошел до двери, когда услышал его голос:
- Рудольф!
Я обернулся. Он сидел за письменным столом, вытянув перед собой руки. Его прекрасное лицо снова было непроницаемо.
- Подумай. Приходи, когда захочешь. Мое предложение остается в силе.
Я сказал:
- Спасибо, господин доктор Фогель.
Я вышел. На улице моросил холодный дождь. Я поднял воротник пальто и подумал: "Ну вот, кончено. Все кончено".
Я побрел куда глаза глядят, какой-то автомобиль чуть не сбил меня с ног. Шофер выругался, и только тогда я заметил, что шагаю по мостовой, как солдат в строю. Я поднялся на тротуар и продолжал свой путь.
Так я добрался до оживленных улиц. Какие-то девушки, перегнав меня, со смехом обернулись, глядя на мое пальто. Проехал грузовик, битком набитый солдатами и рабочими в спецовках. У всех были ружья и на рукавах красные повязки. Они пели "Интернационал". Несколько голосов в толпе подхватили песню. Меня обогнал худощавый мужчина с непокрытой головой и опухшим лицом. На нем была серо-зеленая пехотная форма. На плечах сукно было темнее. Я понял, что у него сорваны погоны. Проехал еще один грузовик с рабочими. Они потрясали ружьями и кричали: "Да здравствует Либкнехт!" Толпа повторяла как эхо: "Либкнехт! Либкнехт!" Теперь она стала такой плотной, что я не мог выбраться. Внезапно в толпе произошло какое-то движение, и я чуть не упал. Я невольно ухватил за руку стоявшего рядом человека и пробормотал извинение. Человек поднял голову. Это был довольно пожилой и прилично одетый мужчина с грустными глазами. Он ответил: "Ничего". Толпа колыхнулась, и я снова навалился на него. "Кто такой Либкнехт?" - спросил я. Он подозрительно посмотрел на меня, огляделся вокруг и, не отвечая, отвел глаза. В это время раздались выстрелы, в домах стали закрывать окна, люди побежали, увлекая меня за собой. Я заметил справа переулочек и, выбравшись из сутолоки, свернул в него и побежал. Минут через пять я убедился, что остался один в лабиринте маленьких, незнакомых мне улочек. Я пошел наудачу по одной из них. Дождь перестал. Вдруг кто-то крикнул:
- Эй, ты, еврейчик!
Я обернулся. Метрах в десяти от себя, на перекрестке, я увидел солдатский патруль во главе с унтер-офицером.
- Эй ты там!
- Я?
- Да, ты.
Я злобно огрызнулся:
- Я не еврей!
- Ну да, конечно! - воскликнул унтер-офицер. - Только еврей может вырядиться в такое пальто!
Солдаты, глядя на меня, загоготали. Я затрясся от злости.
- Не смейте называть меня евреем!
- Эй, ты, парень, полегче! - крикнул унтер-офицер. - Забыл с кем разговариваешь?! Ну-ка, предъяви документы!
Я подошел к нему, остановился в двух шагах, вытянулся в струнку и отчеканил:
- Унтер-офицер Ланг, драгунский батальон двадцать третьего полка, Азиатский корпус.
Унтер-офицер приподнял брови и коротко произнес:
- Документы!
Я протянул ему бумаги. Он долго и недоверчиво изучал их, затем лицо его прояснилось, и он с силой хлопнул меня по спине:
- Прости, драгун! Все из-за твоего пальто, понимаешь. У тебя чудной вид - ты так смахиваешь на одного из этих спартаковцев.
- Ничего.
- А что ты тут делаешь?
- Прогуливаюсь.
Солдаты засмеялись, и один из них заметил:
- Выбрал время для прогулок!
- Он прав, - сказал унтер-офицер, - иди-ка домой. Здесь будет жарко.
Я взглянул на него. Всего два дня назад я тоже носил форму, командовал людьми, получал приказы от командиров.
Я вспомнил, что кричали в толпе, и спросил:
- Может, ты мне скажешь, кто такой Либкнехт?
Солдаты захохотали, улыбнулся и унтер-офицер.
- Как, ты не знаешь? Откуда же ты свалился?
- Из Турции.
- Ах, верно! - сказал унтер-офицер.
- Либкнехт, - проговорил черненький солдат, - это новый кайзер!
Все снова засмеялись. Затем высокий белокурый солдат с грубым лицом взглянул на меня и медленно произнес с сильным баварским акцептом:
- Либкнехт - это тот негодяй, из-за которого мы торчим здесь.
Унтер-офицер смотрел на меня, улыбаясь.
- Послушай, - проговорил он, - иди-ка домой.
- И если встретишь Либкнехта, - крикнул черненький, - скажи ему, что его ждут!
Он потряс ружьем, и товарищи его засмеялись. Это был непринужденный и радостный солдатский смех.
Я слушал, как он затихал вдали, и сердце мое сжималось. Я был штатским, меня ожидал у Шрадера жалкий тюфяк, я не знал никакого ремесла, а денег в кармане было всего на неделю.
Я снова оказался в центре города и был поражен, увидев, какое там царит оживление. Магазины были закрыты, но на улицах толпился народ, сновали машины. Никто бы не сказал, что десять минут назад здесь стреляли. Я машинально шел все прямо и прямо, не сворачивая, и вдруг у меня начался припадок. Совсем близко от меня прошла какая-то женщина, она засмеялась, широко открыв рот, и я заметил розовые десны и блестящие, показавшиеся мне огромными, зубы. Меня обуял страх. Передо мной замелькали лица прохожих, они вырастали, потом исчезали, внезапно превращались в круги: глаза, нос, рот, их цвет - все стиралось, оставались лишь белесые диски, похожие на белки слепца. Постепенно они приближались ко мне, увеличиваясь и трясясь, как студень. Они росли и подступали все ближе и ближе, почти касаясь моего лица, а я дрожал от ужаса и отвращения. Что-то щелкало у меня в мозгу, круг исчезал, затем появлялся новый в десяти шагах от меня и, приближаясь, разрастался. Я закрыл глаза и остановился. Страх парализовал меня; казалось, чья-то рука сжала мне горло, пытаясь задушить.
Меня бросило в пот, я глубоко вздохнул, понемногу успокаиваясь. Я продолжал брести без цели. Все предметы вокруг стали какими-то бледными, расплывчатыми.
Внезапно, помимо своей воли, как если бы кто-то крикнул мне "Стой!" - я остановился. Передо мной зияли каменные ворота с красивой кованой решеткой. Калитка в решетке была открыта.
Я перешел улицу, вошел в ворота и поднялся по ступенькам. Я увидел знакомое грубое лицо и услышал:
- Вам чего?
Я остановился, огляделся - все было расплывчато и серо, как во сне - и ответил глухим голосом:
- Я хотел бы видеть отца Талера.
- Его больше нет здесь.
- Больше нет? - переспросил я.
- Нет.
Я сказал:
- Я его бывший ученик.
- Мне так и показалось. Постойте, вы не тот ли парнишка, который в шестнадцать лет ушел добровольцем на войну?
- Да, это я.
- В шестнадцать лет!
Наступило молчание. Все по-прежнему было серым и бесформенным. Лицо человека, казалось, парило надо мной, как воздушный шар. Меня снова обуял страх, я отвел глаза и сказал:
- Могу я войти посмотреть?
- Конечно. Ученики на занятиях.
Я поблагодарил его и вошел. Я миновал двор для младших, потом двор для средних и наконец добрался до нашего двора. Я пересек его по диагонали и увидел перед собой каменную скамью. Это была та самая скамья, на которую уложили Вернера.
Сделав крюк, чтобы обойти ее, я двинулся дальше, дошел до стены часовни, сделал полуоборот, приставил каблуки к стене и начал отсчитывать шаги.
