Из сказанного выше каждый может догадаться, что его преподобие на протяжении всей этой истории мухи не обидит. И вообще, мы бы никогда с ним не столкнулись, как до сих пор не сталкивались с тысячами добрых сельских священников, если бы волею случая господин Махок не был ежедневно зван к одиннадцати часам в бондаварский замок исповедовать графиню, а по окончании исповеди она не оставляла бы его у себя обедать. Надо сказать, обе свои задачи он обычно выполнял весьма добросовестно, что с благословения небес отражалось на его округлом животике, двойном подбородке и всегда румяном лице.
В отличие от графини, господин священник был точен. Когда пробило одиннадцать, духовный отец постучал в дверь гостиной, но тонкий, вкрадчивый голос, произнесший «herein»,[22] принадлежал барышне Эмеренции, и на приветственную улыбку входившего гостя ответила улыбкой тоже она. Это были две сияющие круглые луны!
— Графиня еще не отпирала дверь своей спальни, — прошептала барышня Эмеренция, словно боясь, что голос ее будет услышан через три комнаты.
Господин священник сделал елейный жест рукой и поднял одну бровь, предостерегая: не надо, мол, мешать сну праведников.
Собственно, туалету праведников. Графиня в эту пору обычно уже вставала, но еще не была одета. Одевалась она сама, никого к себе не подпуская, пока не будет в полном параде. Поэтому на всех ее одеждах застежки были спереди.
Господин священник, воспользовавшись тем, что кроме него и Эмеренции в комнате никого не было, потянулся к заднему карману сутаны, вынул лежавший там таинственный предмет и, опасливо оглядевшись — не открывается ли случайно дверь, — передал его в руки толстой барышни, та проворно сунула его в карман платья и, надежно запрятав, выразила молчаливую признательность реверансом, а его преподобие так же молча, легким движением руки вежливо ответствовал, что такая малость не стоит благодарности. Затем барышня Эмеренция стыдливо отвернулась, осторожно вынула из кармана полученный ею таинственный предмет, открыла, заглянула внутрь, поднеся к самому носу, сильно вдохнула и, млея от наслаждения, подняла глаза то ли к небу, то ли к священнику, который со своей стороны, сжав кончики большого и указательного пальцев левой руки, старался выразить ту же мысль: «Великолепный! Просто великолепный!» В конце концов барышня, погрузив предварительно большой и указательный пальцы правой руки в упомянутый таинственный предмет, поднесла их сначала к одной ноздре, потом к другой и в тихом экстазе принялась вдыхать божественный аромат испанского нюхательного табака.
Господин приходский священник обычно наполнял табакерку барышни настоящим, неподдельным, желтым испанским нюхательным табаком. Вот какие платонические отношения существовали между ними! Эти две человеческие души объединяла одинаковая мечта, одинаковая тоска органов обоняния по табачному аромату.
Впрочем, желтый табак не такая уж редкость. Его сколько угодно в наших лавчонках, продается он в жестяных коробках по четверть фунта и стоит один форинт восемьдесят пять крейцеров. Ха-а! Да разве покупной табак сравнится с поповским? Это же все равно что шартрез рядом с водкой и «Клико» рядом с «Presburger mussirender».[23] Но оценить это может лишь человек понимающий.
Откуда попы берут такой табак, сочетающий в себе ароматы многих сортов? Как его готовят? Где готовят? И так далее. Подобные вопросы либеральным людям задавать неприлично, они, если и знают, не выдадут. Несомненно одно: служители церкви в этом деле весьма искусны. Один епископ после своей смерти оставил полтораста килограммов божественного порошка, и тот, кому удалось достать хотя бы четыре лота за один золотой, почитал себя счастливейшим человеком.
Зная это, никто не станет считать парадоксом фразу священника Махока, сказанную им одному капеллану, позавидовавшему его счастливой жизни — тому, что он сладко ест, сладко пьет, курит хороший табак да к тому же еще и нос свой отличным нюхательным табаком балует: «Да, сынок, знать бы еще, чем уши заткнуть!»
Тихую — с глазу на глаз — беседу прервало дребезжание звонка, вслед за чем на двери, ведущей в покои графини, открылся и повернулся медный щиток: с той стороны появилась пустая чайная чашка на подносике.
Это означало, что графиня позавтракала.
Все двери в замке были снабжены большими или маленькими медными щитками. Сами двери были дубовые, с набитым по углам железом. Дверь в спальню графини вообще была из кованого железа, изнутри ее прикрывал стеганый ковер. Из-за отсутствия в доме мужчин оборонительную систему все время совершенствовали на случай насильственных вторжений. Эту систему дополнял механизм в спальне графини, который движением ноги в одну минуту превращал пол у ее двери в венецианский мост вздохов, и отчаянный посетитель проваливался в темное подземелье, не имевшее выхода. А из алькова прямо на пожарную каланчу был проведен электротелеграф, от слабого нажатия пальца тотчас начинал звонить колокол, и в случае опасности мужчины, жившие на хуторах и в охотничьих домиках, могли тотчас же поспешить на помощь.
В комнате Эмеренции тоже был такой электрический звонок, и отворявшийся на двери щиток (tourniquet[24]) тем или иным знаком указывал, кого зовут.
Чашка означала, что надо войти горничной.
Книга призывала компаньонку
Итак, Эмеренция сначала послала горничную. Затем раздался новый звонок, появилась книга, и тогда к графине вошла компаньонка. Через некоторое время она вернулась и распахнула дверь перед священником, шепнув ему:
— Ночью у графини были видения. Она многое хочет вам рассказать.
Последуем за преподобным отцом во внутренние покои графини. Присутствовать при исповеди дамы?! Не надо пугаться этой мысли! Тот, кто отважился обойти со мной призрачный мир эпохи мамонтов, осмелится последовать и в неизведанные края, заранее убежденный, что если я изредка и буду показывать привидения, то это будут дрессированные привидения, и я пощажу нервы своих читателей, когда поведу их в загадочные сферы. В конце концов нам надо все узнать!
Словом, тщательно прикрыв за собой дверь, священник подошел к графине и пожал ей руку. Графиня сидела в большом кресле и выглядела очень утомленной. Жестом она предложила священнику сесть в стоящее напротив кресло.
— Вы опять их видели? — спросил священник.
— Опять, — шепотом ответила графиня. — Началось так же, как в прошлые разы. Когда часы на башне замка пробили полночь, снизу, из глубины, как будто со дна гробниц, зазвучал «De profundis».[25] Жуткое, кошмарное песнопение. Слышался голос священника, ведущего службу, антифон, хор. А потом все прервал хохот, разгульные выкрики, женский визг, звон бокалов, дикий рев какой-то пародийной песенки. Затем снова зазвучал тихий, благоговейный хорал. Так и шло вперемежку. Я ущипнула себя за руку: уж не сплю ли я? Вот след от щипка: я не спала. Я встала. Мне хотелось убедиться, что я бодрствую. Я взяла карандаш и нотную бумагу. И когда каденция или аккорд этого жуткого песнопения ясно доносились до меня, записывала их на бумагу. Вот, пожалуйста. Вы ведь разбираетесь в нотных знаках.
Священник пробежал глазами записанные графиней ужасные звуки и тотчас узнал их. Это была «Нут, дикая чечевица! Черноглазая молодица!».
Разумеется, такая песня, доносящаяся после полуночи со дна склепа, звучит довольно жутко.
— А вы, графиня, раньше никогда не слышали, как поют эту песню крестьяне в поле?
Графиня с видом оскорбленного достоинства ответила:
— Разве я бываю в таких местах, где распевают крестьяне?
Затем она продолжила свой рассказ:
— Вот ясное свидетельство того, что я бодрствовала. Я больше не смогла уснуть. Меня неудержимо тянуло спуститься туда, откуда доносились голоса. Я оделась. Точно помню, что надела платье qros de Naples[26] травяного цвета с кашемировой каймой, расшитой пальмами. Я никого не взяла с собой — все в доме спали. В сердце моем пробудилась невиданная храбрость, я одна спустилась по лестнице к фамильному склепу. Как только я подошла к двери, обе створки ее распахнулись передо мной, и я снова очутилась в том обществе, в котором столь часто бывала, — в кругу усопших членов моей семьи. Все могильные камни были сдвинуты с места, все ниши — пусты. А обитатели их сидели за длинным столом, что стоит в середине склепа. В тех же костюмах, в каких они изображены на картинах в золотых рамах, висящих в гербовом зале, и одежда каждого говорила о его занятиях в земной жизни. Мой дядя-архиепископ в полном облачении служил перед алтарем склепа. Прадед-канцлер сидел во главе стола и прикладывал государственную печать к большим документам на пергаменте. Другой дядя, маршал, в латах и парике, отдавал приказания, прижав к бедру маршальский жезл. Прабабка, придворная дама Катарина, когда-то известная покорительница сердец, и теперь без устали стреляла глазами — на ее совершенно неподвижном лице только и жили эти сверкающие, чарующие очи. А тетка Клементина, настоятельница монастыря урсулинок, тянула с дядей псалмы, и им временами подпевал хор из вышеназванных особ.
