— Познакомься, Володя. — Петя повернулся к Владимиру Ивановичу. — Олег работает в мэрии и очень интересуется искусством, может, он и твое что-нибудь купит. А я как раз сейчас рассказывал, как здорово отдохнул в Сахаре. Путешествуешь на верблюдах, как в средние века, но в каждом оазисе — пятизвездочный отель, а сзади за караваном везут на гусеничном тягаче переносной бассейн, так что можно поплавать и попрыгать в воду с верблюда.
Олег хищно улыбнулся Пятакову и начал расспрашивать, в каких галереях можно увидеть его работы. Владимир Иванович охотно отвечал, радуясь, что разговор не касается достоинств ржавой трубы, то бишь инсталляции. Олег заинтересовался и даже попросил у Пятакова визитку с координатами. Тот хотел было ответить, что его телефон есть в справочнике Союза художников и визитки у него нет, но потом все же решил не чиниться и записал свой телефон Олегу в блокнот. Параллельно разговору Владимир Иванович прислушивался к голосам своих собеседников. Беда была в том, что природа, наделив его прекрасной зрительной памятью, обделила его музыкальным слухом. А заодно памятью на голоса. Иногда он не узнавал по телефону даже голос хорошего знакомого, а собеседник Глеба говорил тихо, почти шепотом, так что задача была неразрешима. То ему казалось, что он слышал из своего укрытия Петин голос, то узнавал интонации Олега… В конце концов, решив не ломать голову над ерундой, Пятаков распрощался с меценатами, которые углубились в дискуссию, где лучше встречать Новый год — под водой в корпусе затонувшего «Титаника», переоборудованного предприимчивым японцем в казино, или на Южном полюсе. Двигаясь к выходу, Пятаков утратил бдительность и угодил в когти Шанхайского, который страшно ему обрадовался и тоже стал знакомить с каким-то хорошо одетым мужчиной.
— Володечка, познакомься с нашим американским гостем господином Верри. Джордж, это известный художник Владимир Пятаков.
Шанхайский где-то сумел оставить свою неизбежную жену и поэтому выпил больше шампанского, чем обычно. Глаза его блестели, речь была очень оживлена, а мнения радостны и преувеличенно восторженны. На это Владимир Иванович списал и «известного художника». Американец вежливо заговорил, к немалому удивлению Пятакова, без малейшего акцента.
— Простите, — спросил Владимир Иванович, — где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— Дело в том, — ответил мистер Верри, — что я родился и вырос здесь, в Ленинграде, то есть в Петербурге, но тогда он был Ленинградом. Меня зовут Георгий Верещагин, но американцам такую фамилию не выговорить, поэтому я Джордж Верри. Здесь у меня бизнес…
Пятакову показалось, что голос Джорджа Верри тоже похож на голос Глебушкиного собеседника, но полной уверенности не было. Тут, на беду, случилось именно то, чего он боялся: американский гость начал допытываться, как Владимиру Ивановичу понравилась инсталляция. При этом Шанхайский, потирая руки, приготовился слушать — явно собираясь потом передать его слова всем заинтересованным и незаинтересованным организациям и лицам. Поэтому Владимир Иванович сделал вид, что его зовут из другого конца зала, торопливо извинился и кинулся в толпу. Оказавшись недалеко от дверей, он воспользовался суматохой, вызванной появлением знаменитого латиноамериканского хоккеиста, и поспешно покинул мероприятие, провожаемый завистливыми взглядами двух знакомых художников.
***
Итак, мы договорились на пятницу. Кафе я выбрала попроще, не очень дорогое. Мы сели в уголке, в маленьком зале царил полумрак, на лицах лежали тени от ламп на столиках. Просидели мы там часа три, причем я даже не помню, что мы ели, потому что мы разговаривали. Вначале мне было как-то неловко, дискомфортно. Я уже забыла, что можно просто так сидеть в кафе, никуда не спешить, смотреть друг на друга и вести приятную беседу. Последний раз я была в кафе сто лет назад. Раньше мы с приятельницами могли иногда себе такое позволить. Любимый человек меня в кафе не водил, потому что… потому что остерегался появляться на людях с посторонней женщиной, как всякий женатый человек.
К концу вечера я понемногу освоилась, оказалось, что я не все забыла, что вполне могу поддерживать разговор и вообще неплохо сохранилась.
Кстати, разговор поддерживать было совсем не трудно, потому что, какой бы темы мы с Володей ни коснулись, мы всегда находили столько общего, что мне просто не верилось. Я смотрела в его серьезные серые глаза и не верила себе. Мы знакомы всего две недели, а у меня было такое чувство, что всю жизнь. Разумеется, такому чувству способствовали выпитые мною два бокала сухого вина, но пьяной я не была. Где-то в дальнем углу моей глупой головы брезжила мысль, что нельзя так распускаться, что я не девочка, но было так приятно сидеть в уголке и слушать его мягкий голос… В конце концов, имею я право немного расслабиться? Ведь я живой человек!
Как все хорошее, вечер кончился быстро. Когда мы шли под медленно падающими снежинками, Володя спросил:
— Ты правда раньше нигде не видела мои работы?
Соблазн был велик, но я ответила честно:
— «Тыкву» я вспомнила, она мне еще на выставке «13» понравилась.
— А пейзаж ты раньше нигде видеть не могла, он недавно написан, — задумчиво проговорил он.
— Почему тебя удивляет, что я его узнала?
— Так… — Он неопределенно махнул рукой.
— Я бы хотела посмотреть остальные твои работы, пойдем еще куда-нибудь в галерею.
— Сейчас остальные дома, то есть в мастерской. Хочешь, я устрою для тебя персональный вернисаж? — улыбнулся он.
— Хочу! — ответила я так поспешно, что сама на себя рассердилась, надо же соблюдать приличия.
— Может быть, завтра? — предложил он. — А то потом тещу выпишут, некогда будет.
Голос его звучал спокойно и деловито, что меня несколько отрезвило. Видно, он и правда собирается показывать мне картины. Что ж, в конечном счете я была не против посмотреть его работы, чтобы узнать его поближе.
На следующий день, в субботу, я была взвинчена с самого утра. Все валилось из рук, я отшлепала такса, правда за дело, накричала на зятя и выпроводила его гулять с ребенком и собакой. После того как в доме установилась относительная тишина, я опять взялась за туалеты. Вывалив все из шкафа на диван и на пол, я совершенно зарылась в этой куче, сама не зная, что собираюсь искать.
— Мам, что с тобой происходит? — Лизавета стояла в дверях подбоченясь, потом заметила у меня в руках лифчик.
— Ого, уже и до этого у вас дошло?
— Отвяжись! — огрызнулась я, потом помотала головой и очухалась.
Действительно, что со мной происходит, что мне. семнадцать лет, что ли? Это от одиночества, надо смотреть фактам в лицо.
— Мам, ты что, сегодня вечером уходишь? — протянула Лизавета.
— Именно ухожу, и надолго, — злорадно ответила я, и вообще, прошли те времена, когда я, как Золушка, сидела дома. Теперь я собираюсь развлекаться.
— Значит, на день рождения мы с Валериком сегодня не пойдем, — скорбно заметила дочь.
— Правильно понимаешь. Лизавета, должна же у твоей матери быть личная жизнь!
— Ладно уж, давай я тебе хотя бы приличный макияж сделаю, — смягчилась Лизавета.
Она вообще очень хорошо делает макияж и причесывает, видно, сказываются годы, проведенные ею у зеркала. Проработав надо мной минут сорок, Лизавета удовлетворенно оглядела творение рук своих и сказала, что теперь меня не стыдно выпустить в город. Я была полностью с ней согласна.
Мы встретились в городе и пошли не спеша к дому, где жил Володя. Он сказал, что здесь находится мастерская, в ней он и живет, а прописан у тещи. Где прописана жена и, вообще, где она находится, я не стала уточнять, хоть и было интересно, что же у них за отношения, раз дочь даже не навестила больную мать.
На улице к вечеру подморозило, было скользко. Мы подошли к дому, и я поняла, почему тот Володин пейзаж с двориком показался мне таким родным, ведь вот он стоит, тот брандмауэр, и деревце еле торчит из сугроба.
В этом самом доме я жила в детстве с родителями до семи лет, а потом нам дали квартиру в новостройках. Мы вошли в знакомый подъезд, поднялись на самый верхний, шестой, этаж. Дверь нашей бывшей квартиры, на третьем, была другая, железная, с добротным замком. Как видно, коммуналку давно уже расселили. Зато наверху все было как прежде. Пахло кошками, дверь хоть и старая, дубовая, но вся облупленная. В этой квартире раньше жила моя подружка Танька Морозова со своей матерью и бабкой. Интересно, где она сейчас?
Я с любопытством оглядывалась по сторонам, решив пока не говорить Володе, что уже бывала в этой квартире. Раньше тут были две большие комнаты, я точно помнила. В одной жила семья Морозовых, а в другой тихий пьяница дядя Леша Ситников. Дверь в бывшую дяди-Лешину комнату была закрыта.
— Там такой беспорядок, — сказал Володя смущенно, — хлам всякий навален, я живу и работаю здесь.
В этой комнате вдоль стен были расставлены и развешаны картины. Действительно, получился вернисаж! Я стояла в центре и крутила головой. Мне они все нравились. И городские пейзажи, преимущественно старые дворы, никаких памятных общепринятых мест, до такого Володя не опускался. Из памятников он позволил себе написать только Новую Голландию — еще Петром строенные речные склады и огромные ворота из потрескавшегося камня на заросшем травой острове на Фонтанке.
