У Лизы вдруг задрожал подбородок от немого смеха. Анна Порфирьевна махнула рукой. Но Тобольцев не унимался.
— Вон у Фимочки, «в будуаре», олеографии висят на стене… Сколько раз просил: «Бросьте, стыдно глядеть!..» Как можно? Рамы дорого стоят… Как будто все дело в рамах! А Капитон твердит: «Премия… Не выбрасывать же даровое!..»
— Нашел с кем говорить! — уронила мать еле слышно.
— А у меня, маменька, каждый раз такое чувство, точно пробкой по стеклу проводят… От одного этого сбежишь…
Вздох вырвался из груди Анны Порфирьевны.
— Темный мы народ, Андрей! Нечего с нас и спрашивать!
Тобольцев почтительно поцеловал ее руку.
— Вы-то, маменька, светлая голова! Оттого я так смело и говорю с вами…
Тобольцев был истинным виртуозом в искусстве жить. Из всего он умел извлекать радости, из всего умел делать праздник. Быстро заразил он своим настроением мать и обеих невесток. Они тоже увлеклись поисками квартиры и выбором обстановки. У Лизы оказался неожиданно тонкий вкус. Стиль moderne[89] [90] с его причудливо-загадочными орнаментами пленил ее воображение, и она как-то сразу, без объяснений, поняла, почему Тобольцев предпочитал его другим. «И я себе все, все заведу такое же!..» — решила Лиза, любуясь новой мебелью. И это решение как бы успокоило ее тревогу и тоску по иной жизни, какую она угадывала за всеми этими шедеврами вековой, чуждой нам и сложной культуры.
Раз поняв сына в этом его стремлении создать «свой угол», Анна Порфирьевна не ограничивалась одним сочувствием. Когда он заикнулся как-то, что присмотрел мебель у Шмита[91], но что стоит она дорого, мать спросила: сколько? И всплеснула руками, узнав цифру. Но на другой же день она попросила сына представить ей смету, во что обойдется квартира.
— Только с той же мебелью, что тебе нравится… Словом, как бы ты устроился, если б… у тебя ветер не свистал в кармане…
— Маменька, к чему это?.. У меня еще осталось кое-что…
Но она настояла.
— Только помни: это между нами двумя останется!.. — Он был тронут и крепко обнял мать. А она даже глаза закрыла от наслаждения, когда почувствовала себя в сильных объятиях своего любимца. Это не позволили бы себе ни старшие сыновья, ни их жены, ни даже внуки.
Лизе хотелось на новоселье поднести зятю на память что-нибудь такое, что он сумел бы оценить, полюбить.
— А я что подарю? — растерянно спрашивала Фимочка. — Будь это из нашего сословия кто, привезла бы пирог сладкий с башней из жженого сахара рублей в десять… Ну, а такому… «французу» чем угодишь?
— Медвежью шкуру под ноги, к письменному столу, подари…
— Разве ему в ноги дует из полу? — наивно осведомилась Фимочка. У них во всем доме не было ни одного письменного стола, если не считать дамский sécrétaire[92] в будуаре Лизы. Имелись только старые дубовые конторки покойного Тобольцева — одна у Капитона, другая наверху, у «самой».
Подбородок и губы Лизы дрогнули от немого смеха. Она молча поглядела на Фимочку большими глазами. Чувство собственного роста от общения с Тобольцевым впервые гордостью наполнило ее сердце.
Наконец Лиза нашла. В магазине Дациаро[93] она увидала портрет Шекспира. «Это, конечно, будет у него всегда на столе!..»
Но ей хотелось, чтоб подарок ее был ценный. Она долго выбирала раму, ничто не удовлетворяло ее.
— У меня есть еще одна, — сказал ей раздумчиво на ломаном русском языке итальянец, управляющий магазином. — Ее поднесли в бенефис год назад одному певцу, с портретом Чайковского. Заказали тут же. Через неделю он нам ее вернул за треть цены; Ему деньги были нужны. Но она очень дорога…
— А как? — Глаза Лизы блеснули.
— Вот, взгляните…
Рама была из цельного куска агата, с дивной отделкой из серебра. Средневековая дама, в широкой шляпе с перьями и в амазонке, держала на ленте борзую собаку. На руке у нее сидел сокол. Когда в раму вставили портрет Шекспира, Лиза радостно сказала:
— Заверните сейчас же!..
Выходя из магазина, она оглянулась еще раз на витрину. И вдруг сердце у нее упало. Среди модных, раскрашенных статуэток из зеленоватой глины, она увидала свою голову…
Да, да, это была она! Как две капли воды бывают похожи одна на другую, так походила на нее эта странная модель какой-то парижской этуали… Тот же овал лица и разрез глаз; те же тесно сжатые, гордые губы. И даже родинка чернела на подбородке. Но что больше всего поражало сходством — это трагический очерк черных, сдвинутых бровей. Прическа была другая, à la Cléo de Mérode[94] [95], с опущенными низко на уши волосами. Волосы были линюче-рыжего цвета. На висках запутался цветок ириса. Другой лежал на груди. Внизу была подпись: Lilée…[96]
С глухо бившимся сердцем стояла Лиза у витрины и глядела в черные, глубоко ввалившиеся глаза… Но ужас был в том, что статуэтка тоже глядела на нее жутко, враждебно и печально из-под полуопущенных век… Глядела, как живая, до полной иллюзии… И суеверная Лиза чувствовала, как холодеют у нее спина и руки… А приказчики уже следили, улыбаясь, за ее лицом. Один из них широко распахнул дверь.
— Войдите, пожалуйста… Не правда ли, какая удивительная работа? Мы их массами продаем…
Они повертывали перед Лизою статуэтку на прилавке и так, и этак… Но с какой стороны ни глядела на нее Лиза, жуткие глаза следили за нею и встречались с ее взглядом… Плечи Лизы вздрогнули… «Мертвая!» — вдруг поняла она. Не столько сходство поразило ее, сколько то зловещее, что таилось в выражении губ и глаз этой головки, сколько мертвенно-жуткий колорит этого экзотического лица. Око напоминало разложившийся труп утопленницы. И взгляд был, как у мертвеца, тусклый, загадочный, недвижный… «В гробу я такая же буду», — точно пронзила Лизу мысль.
— Что стоит? Заверните! — неожиданно сказала она.
VIII
Блестяще справил Тобольцев новоселье. Нянюшка была приставлена глядеть за хозяйством.
— Да пуще всего за ним-то гляди! — наказывала ей Анна Порфирьевна. — Он прост у нас, что дитя малое. Всякий обманет, всякий на шею сядет… И коли заметишь что… беда какая… с полицией там что-нибудь… Сейчас на извозчика и ко мне… Помни!
Мать и обе невестки с любопытством оглядывали эту красивую квартиру в четыре комнаты: темный, из кордовской кожи[97], в строго выдержанном стиле кабинет, веселую столовую, нарядную спальню и гостиную с новой мебелью, в стиле moderne. Вся обстановка стоила Анне Порфирьевне около восьми тысяч. «Для отвода глаз», как выражалась «сама», она поднесла сыну на новоселье целое хозяйство из серебра: ложки, ножи и вилки, кофейный и чайный сервизы и даже серебряный самовар. Все это массивное, работы лучшей фирмы, в дубовых ящиках, с вензелями Андрея Кириллыча. «Чтоб поменьше в ссуде давали и легче было выкупать…» Тобольцев горячо целовал руки матери.
Капитон потемнел от зависти, а Николай не выдержал и захихикал:
— Что значит «француз»! У нас такого серебра в Таганке никто не видал!
Анна Порфирьевна сурово поглядела на него.
— Позавидуй! Еще чего не хватало?! Забыл, что у тебя капитал и паи? А у брата ни алтына!.. Эка душа у вас!.. Купеческая! — В это словцо она вложила столько презрения, что Лиза вздрогнула.
«Ай да маменька!» — подумал Тобольцев.
Фимочка поднесла волчью шкуру, отделанную красным сукном, — братья — ящик дорогих сигар. Тобольцев благодарил от всего сердца. Дошла очередь до Лизы.
— Пойдем в кабинет! А вы все подождите. Мы позовем… — Там уже стояли два ящика. Лиза вынула дубовый футляр. Тобольцев открыл крышку и ахнул. Такой тонкости он не ждал от Лизы. Он вынул раму и поставил ее на стол.
— Какая дивная, художественная работа! И что это стоит? Лиза, мне страшно подумать… Ведь это агат! Тот дивный агат, из которого сделана мантия на статуях Поппеи и Нерона[98]… Камень Цезарей… Я им восторгался в Неаполе.
Она радостно смеялась, не разжимая губ, и подбородок ее с черной родинкой вздрагивал.
— Так ты доволен?
— Боже мой! Да лучшего нельзя было придумать… Лиза, какая ты умница! Какая ты тонкая умница! Дай мне твое личико!..
Она побледнела под его поцелуями.
— Скоро вы там? — раздался за дверью голос Фимочки. Они вздрогнули и отпрянули друг от друга.
— Нет! Нет!.. Погодите!.. — Лиза подбежала к двери и повернула ключ. Потом опять подошла к столу. — Мой подарок всегда будет стоять здесь?.. Да? — спросила она странным тоном.
— О, конечно!
Она порывисто вздохнула и открыла другой ящик. Экзотическая головка Лилеи глянула в лицо Тобольцева загадочно-неподвижными зрачками.
— Какая прелесть! Я люблю эти вещи! Откуда это?
