— Я с мальчишечкой твоим сегодня в церковь ходила, — вдруг призналась Пелагея.
— Вот как? — Известие, похоже, оставило отца совершенно равнодушным.
— Хороший такой мальчишечка, — продолжила Пелагея. — Но не по нашему департаменту. Хотя тебя, генерал, переживет.
— Знаю. Но я вернусь, подскажу ему.
У Илларионова-младшего за дверью аж сердце зашлось от несправедливости. Не по нашему департаменту! Как она смеет? И отец не возражает, не спорит с мерзкой бабой! На глаза навернулись слезы.
— Я одного не пойму, — раздумчиво продолжила между тем Пелагея, — отчего ты не скомандуешь своим орлам, чтобы выкрали в Америке те книжечки. А если красть грех, так хоть бы посмотрели одним глазком, там же все написано. Узнал бы имя, глядишь, и мальчишечку бы своего сберег.
— Нет в той церкви книжечки, Пелагея, — ответил отец. — Проверяли. Уже взята в недоступное место. Там ведь люди тоже не спят. Имя узнаем в девяносто восьмом. Вы узнаете. Меня тогда не будет.
— Не хочешь, стало быть, при нем жить? — спросила Пелагея.
— Не хочу, — ответил отец.
— И мир не хочешь спасти? — вздохнула она.
— А зачем? — спросил отец.
Илларионов-младший едва успел отскочить от двери, убежать к себе, когда отец вставил ключ в замок. Илларионов-младший упал на диван, схватил «Тарантула», но книга вдруг показалась неинтересной. Отец, впрочем, даже не заглянул в его комнату.
За ужином Илларионов-младший не выдержал.
— Я закрывал за ней дверь и услышал, — сказал он. — Я не подслушивал.
— Я знаю, — спокойно ответил отец, — тебя очень обидели слова: «Не по нашему департаменту». Напрасно. Не по нашему департаменту — это значит маленький. Не подрос еще.
— Ты давно знаешь эту Пелагею?
— Как тебе сказать, — задумался отец. — Я работаю в организации, которая занимается вопросами безопасности государства. Это довольно странная и сложная работа. Я вынужден общаться с самыми разными людьми. Да, мне приходилось раньше встречаться с Пелагеей.
— Откуда ты знаешь про денежную реформу?
— Ну, — засмеялся отец, — я много чего знаю. Никому не говори про реформу. Все останется как было, просто десять рублей превратятся в рубль, сто — в десять, ну и так далее.
— А глухонемой Предтеча — это кто? — спросил, успокаиваясь, Илларионов-младший. — И почему ты не доживешь до тысяча девятьсот девяносто восьмого года?
Тогда-то отец и рассказал ему, что иной раз по долгу службы ему приходится заниматься такими вещами, как проверка всевозможных диких слухов, поимка не вполне нормальных людей, вбивших себе в голову черт знает что. Так, скажем, в Сибири какие-то то ли цыгане, то ли курды возвестили о пришествии глухонемого Предтечи, будто бы отказывающегося (в силу своей глухонемоты) объявить, чей он Предтеча — Христа или Антихриста?
— Разве это преступление? — поинтересовался Илларионов-младший. — И почему он не может объяснить знаками?
— Не преступление, — согласился отец. — Он не может объяснить знаками, потому что в начале любого Божьего дела всегда слово.
— Неужели это… угрожает безопасности СССР? — изумился Илларионов-младший.
— Безопасность государства, — улыбнулся отец, — такая сложная и хрупкая штука, что приходится выяснять, что стоит за каждым подобным слухом. Безопасности государства, — добавил другим, скучным, утомленным голосом, — могут угрожать самые неожиданные вещи. У тебя будет время в этом убедиться.
— Значит, эта Пелагея… не сумасшедшая? — повеселел Илларионов-младший.
— Нет, но насчет Библии она права, — как-то странно закончил разговор отец.
Илларионов-младший успокоился, но слова: «Не по нашему департаменту» засели в памяти как заноза. Он знал, что он не по такому, как большинство, департаменту. Но так же знал, что Пелагея употребила обидевшие его слова, сравнивая его с отцом. Получалось, что Илларионов-младший, как дерьмо в проруби (откуда, кстати, оно там взялось? Трудно вообразить себе человека, рискнувшего в памяти и сознании сделать это дело именно над прорубью), болтался между двумя департаментами. В каком-то третьем департаменте. Это мучило и беспокоило Илларионова-младшего, потому что походило на правду.
Много позже он подумал, что Пелагея непостижимым (как, впрочем, и положено по их с отцом департаменту) образом угадала насчет Библии, но не совсем (как опять-таки в их департаменте заведено) угадала. Да, Илларионов превращал Библию в компьютерный гиперроман, но не сам канонический текст — этой рутиной занимались программисты, работающие по стандартным программам, — а непроясненные, темные (параллельные) места, так сказать, коллективное бессознательное библейского авторского коллектива, библейский (добиблейский) background.
Он как раз тогда глухой и душной летней московской ночью в своей квартире на Сивцевом Вражке заканчивал кипящими чернилами статью для «New York Times», в которой, закрепляя свое ноу-хау на теорию гиперромана (гиперромановедение), доказывал, что гиперроман как жанр — универсален и бесконечен, как мысль Господа Бога (ГБ), потому что равно простирается как в прошлое, так и в настоящее и будущее. «Будущее в гиперромане, — раскрепощенно и не сильно заботясь (все равно будут переводить на английский) о стиле, писал в статье Илларионов, — беззаконно, а потому может быть чем угодно: хламидомонадой, пирамидоном, холодной игрой равнодушного ума, набором классических футурологических конструкций «Lego-go»; ядовитой россыпью парадоксальных построений из области чистого (и нечистого) разума, аналогом которых вполне можно считать звездное небо с его строжайшим порядком-хаосом, пребывающее, по мнению Иммануила Канта, вне таких понятий, как добро и зло. Прошлое в гиперромане — невыпитое археологическое, запаянное в утопленные амфоры вино, перец и пряности подсознания, блистательный пасьянс непрожитых (но живо воображаемых) жизней, которые, собственно, и составляют духовный внутренний мир любой, поднявшейся над обыденностью, личности».
По мысли Илларионова, Библия как гиперроман являлась всего лишь первым проросшим зерном на частично уже удобренном всечеловеческом компьютерном поле. Из зерна должно было сформироваться некое (почти как у Лысенко «ветвистая пшеница») совершенно новое растение, сочетающее в себе признаки огромного древа с корнями и кроной и — необъятного колосящегося поля. Сюда в общечеловеческий — то есть один-единственный для всех живущих на Земле людей — гиперроман должны были влиться все когда-либо — не важно, в прошлом, настоящем или будущем — сочиненные людьми тексты. Процесс впадения малых ручейков, ручьев, речушек, речек и рек в океан продолжался бы до тех пор, пока оставались на земле люди, желающие читать и сочинять тексты, и компьютерная сеть Интернет — альфа и омега, материализованное воплощение человеческой души со всеми ее достоинствами и недостатками.
Только после смерти отца, определив прошлое как вечно живой background, как равнозначную с будущим (для души, не для ума) составную (neverending) часть гиперромана (жизни), Илларионов-младший понял, что имела в виду чистоплотная с горящими глазами домработница Пелагея, характеризуя его как личность не по тому департаменту. Его buckground был «вещью в себе», то есть касался одного лишь Илларионова-младшего и исполняемой им (порученной ему) работы. Грубо говоря, реальность стопроцентно довлела над Илларионовым-младшим. Он (как девяносто девять и девять десятых процентов людей) являлся рабом реальности, так сказать, подреальным человеком. Тогда как background отца, вернее случайные его отблески, уловленные Илларионовым-младшим, имел едва ли не большие основания считаться реальностью, нежели сама реальность. Это была реальность в некоем другом — многомерном — исчислении. В лучшие годы отец ощущал себя в ней настолько свободно и уверенно, что не знал имени-отчества действующего генерального секретаря ЦК КПСС, порядкового номера последнего партийного съезда, понятия не имел, какая на дворе пятилетка.
Отец был надреальным человеком.
Потом, конечно, все изменилось.
Илларионов-младший вспомнил, как году, кажется, в шестьдесят шестом отец взял его с собой на новоселье к сотруднице своего отдела. Та получила квартиру в крупноблочном доме в Зюзино. Сейчас это место (Севастопольский проспект) считалось в Москве почти что центром.
Илларионов-младший уже бывал в подобных блочных домах — с объединенными санузлами и крохотными кухнями — у одноклассников, отец же, похоже, попал в такой дом впервые. Сотрудница — у нее слегка косили глаза, и, несмотря на очевидную молодость, среди черных как смоль волос имелась пружинная седая, как будто серебряная прядь — накрывала на стол. Гости — подчиненные отца — курили на балконе.
Отец медленно, как если бы находился в музее, где на стенах висели полотна живописцев, обошел квартиру, рассматривая голые, оклеенные обоями стены, иногда зачем-то прикладывая к ним ухо.
