class="v">короче – коклюш![120]
Книга стихов Тимура Кибирова «Кара-барас» обнаруживает явственную и, кажется, отрефлектированную самим автором глубинную композиционную общность со знаменитой блоковской «трилогией вочеловечения». Подобно автору «Стихов о Прекрасной Даме», наш поэт, пройдя сквозь искус глобального разочарования в жизни и ее основах, в итоге возвращается к упрямому провозглашению детской «истины ходячей», дабы нам всем снова «стало больно и светло»:
И паки, и паки,
И ныне и присно —
Вечная слава —
Вечная память —
Вечная слава
Жизни!
Подымайте
Медный таз!
С нами Бог! Кара-барас![121]
Тимур Кибиров на фоне Булата Окуджавы
«Отношение к Окуджаве тех моих товарищей, что чуть помоложе, мне непонятно», – признался однажды многолетний соучастник Кибирова по группе «Альманах» Михаил Айзенберг[122]. «Одномерным, нерассуждающе односторонним» называет отношение младшего поэта к Окуджаве вообще-то благоволящий к творчеству Кибирова Н. А. Богомолов[123].
Привести примеры кибировской односторонности и немножко порассуждать о ее причинах мы и попытаемся в нижеследующей заметке.
Начать, по-видимому, стоит с того, что Окуджава для Кибирова – явление не только и, кажется, не столько советского периода русской поэзии, сколько самой советской жизни, энциклопедию которой Кибиров прилежно и с ненавистью составлял в своих вещах второй половины 1980-х годов.
Недаром в кибировском стихотворении 1988 года («О доблести, о подвигах, о славе…») в одном перечислительном ряду предлагается поговорить «о Лигачеве иль об Окуджаве». Поэтому же Кибиров не забыл упомянуть об окуджавских песнях в своем описании типового времяпрепровождения «хороших» советских студентов:
На первой картошке с Наташей
Угловой он начал дружить,
в общаге и в агитбригаде,
на лекциях. Так бы и жить
им вместе – ходить по театрам
и петь Окуджаву. Увы!
Судьба обещала им счастье
и долгие годы любви.
(«Баллада об Андрюше Петрове», 1988)[124]
Со сходными целями цитата из Окуджавы инкрустирована в мысленный монолог типовой советской «хорошей» и «прогрессивной» учительницы, не справляющейся с «бездуховными» подопечными:
Но они ничего, ничего не хотят!
И глумятся, несчастные панки.
Где ж надежды оркестрик? Где гул канонад?
Бригантина, Каховка, Тачанка?
(«В новом, мамой подаренном зимнем пальто…», 1988)[125]
Возможный визуальный источник этого фрагмента – фильм Динары Асановой «Ключ без права передачи» (1976), где как раз «хорошая» «оппозиционная» учительница вместе со своими учениками поет песню Окуджавы «Давайте восклицать…», и где в кадре появляется сам автор песни.
Обратим внимание на то, что цитата из Окуджавы возникает у Кибирова в обрамлении отсылок к пропагандистским и романтическим советским песням, некоторые из которых прямо предсказывали окуджавскую поэтику. Это «Песня о барабанщике» («Мы шли под грохот канонады…») в вольном переводе с немецкого Михаила Светлова, его же «Каховка», «Бригантина поднимает паруса…» Павла Когана и «Тачанка-ростовчанка…» Михаила Рудермана[126].
В других кибировских произведениях этого периода, например в поэме «Лесная школа» (1986), цитаты из Окуджавы тоже окружены строками из нарочито советских, а порою – откровенно пропагандистских текстов:
Возле самой границы, ты видишь, овраг!
Там скрывается бешеный враг —
либо я, либо ты, либо сам Пентагон!
О, зеленые крылья погон![127]
И (в соседстве с отсылкой к популярной в начале шестидесятых годов песне «Письмо на Усть-Илим», а также к Эдгару По):
Мама, мама, дежурю я по февралю,
В Усть-Илиме пою: Улялюм![128]
Вполне закономерно, что самым цитируемым в стихах младшего поэта окуджавским текстом стала его «Песенка о комсомольской богине», вероятно, представлявшаяся Кибирову наиболее выразительным образцом наивности, сервильности и вызывающего безбожия шестидесятников («И никаких богов в помине»). Ернические цитаты из этой песни отыскиваются в кибировском стихотворении «Любовь, комсомол и весна» (1988):
Она в кожанке старой, в кумачовой
косынке, но привычно потянулись
девические пальцы к кобуре[129],
а также в длинном послании Кибирова «Л. С. Рубинштейну» (1988):
Ух и добрые мы люди!
Кто ж помянет о былом —
глазки вон тому иуде!..
Впрочем, это о другом…[130]
в соседстве с иронической цитатой из широко известной, и тоже программно «безбожной», окуджавской песни («К черту сказки о богах!»):
Не пропойцы мы, и вовсе
ни при чем маркиз де Сад!
Просто мы под сердцем носим
то, что носят в Госиздат![131]
Цитатами из «Песенки о комсомольской богине» прослоена и отпевающая советскую эпоху поэма Кибирова «Сквозь прощальные слезы» (1987). Сначала отзвук этой песни слышится во вступлении к поэме:
Пахнет булочной там, за углом[132].
Сравним у Окуджавы: «На углу, у старой булочной…»[133]. А затем «Песенка о комсомольской богине» несколько раз цитируется в самой поэме. В первый раз – встык с реминисценцией из окуджавского же «Сентиментального марша» (и с русским текстом «Марсельезы»):
Гнусных идолов сталинских скинем,
Кровь и прах с наших ног отряхнем.
Только о комсомольской богине
Спой мне – ах, это, брат о другом.
Все равно мы умрем на гражданской —
Трынь да брынь – на гражданской умрем,
На венгерской, на пражской, душманской…
До свиданья, родимый райком![134]
А потом снова, в этой же главе поэмы:
Спой же песню, стиляжка дурная,
В брючках-дудочках, с конским хвостом,
Ты в душе-то ведь точно такая,
Спой мне – ах, это, брат о другом[135].
Развернутый итог своим претензиям к Окуджаве Кибиров с почти публицистическим пылом подвел в послании «Художнику Семену Файбисовичу» (1988), воспользовавшись цитатами из окуджавской песни «На фоне Пушкина снимается семейство…»:
И никуда нам, приятель, не деться.
Обречены мы на вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны – мямлит поэт —
все наши глупости, даже злодейства…
Как обаятелен душка-поэт!
Зря только Пушкина выбрал он фоном!
Лучше бы Берию, лучше бы зону,
Брежнева в Хельсинки, вора
