— В любой вагон на любое место, как дома, — отозвался с явной гордостью стрелочник.
Луговы выбрали теплушку, где была железная печка и нары и где уже копошились бородатые мужики в рабочих бушлатах, военнопленные в форме германской и австро-венгерской армий, царские солдаты — конвоиры этих пленных. «В дороге лучше быть на народе. Хоть и в тесноте, но не в обиде», — поучала мать Сашу.
— Голубчики, помогите нам погрузиться! Я заплачу, — обратилась она к пассажирам теплушки и полезла в карман за кошельком.
— Так, мамаша, поможем. Прячь кошелек обратно, подальше! — сказал старший из конвоиров. Затем вступил в переговоры: — Сколько у тебя мест? Каких? Где они?
Уяснив размеры багажа, он выбрал трех военнопленных и скомандовал им:
— За мной, камарады!
Весь багаж перенесли одним разом, освободили спутницам место поуютней и потеплей, угостили их кипятком.
— Теперь можете отдыхать, до Хибин и выспаться успеете, — сказал конвоир. — Видать, дальние, похоже, из-за моря.
Катерина Павловна старалась не рассказывать о себе без надобности и перевела разговор на дорогу: долго ли ехать в Хибины?
— Как придется, как посчастливит, — заговорили бывалые строители. — Можно доехать в день, можно прокачаться и с неделю.
— Отчего так разно?
— От многого. Сами увидите.
О пассажирском движении ничего определенного не знали. Одни обещали его к концу лета, другие — через год, а иные — после войны. Дорога строится ради войны, ради победы и до замирения не будет заниматься гражданскими пассажирами. Были и совсем мрачные предсказания: с дорогой помучаются-помучаются и в конце концов забросят ее.
Пожалуй, ни одна из дорог царской России не трогала столько людей, не вызывала столько разных чувств: недоумения, неприязни, надежд, очарования и разочарования, не имела столько доброхотов и ненавистников, как новостроящаяся «железка» из Петрограда к Северному Ледовитому океану, в не существующий еще Мурманск.
Строительство началось в июле 1914 года от Петрограда, тогда называвшегося Петербургом. Первым чувством, рожденным этим предприятием, было массовое удивление: тянуть в холодную, безлюдную пустыню полторы тысячи верст земляного полотна, шпал, рельсов, тянуть через нехоженые горы и болота, ломать уйму скал, сравнивать вершины, засыпать пропасти… Сгонять на постройку рабочих со всей России. Кто выдумал это? Зачем? Дорога будет пустовать, зарастет мохом, потонет в трясинах. Не дорога, а еще одна царская каторга.
Голоса за дорогу совершенно тонули в гаме против нее.
Прошли так шесть дней. На седьмой началась мировая война. Все разговоры о дороге умолкли, и, казалось, навсегда; она перестала волновать даже тех, кто строил ее. Волновались, говорили, спорили только о войне, которая охватывала новые народы, земли, моря.
Но вот враги перерезали и сухопутные и морские пути, которые связывали Россию с ее союзниками. Остался только один — из Архангельска по Белому морю, но и этот две трети года был скован льдом. Давняя нужда России в морском пути, не замерзающем никогда, обострилась. Тут все вспомнили едва начатую железную дорогу. Она прорубала для России окно в Европу, во весь мир, и более широкое, более надежное, чем Балтика. Она выводила Россию на просторы всех океанских дорог. Через нее можно было наладить постоянное общение с союзниками по войне.
Дорога строилась по-военному, с небывалой быстротой и строгостью. На ней столкнулись самые разные, далекие друг от друга народы, самые несходные людские группы, судьбы, интересы, чувства, развернулось множество приключений, похождений…
В теплушку подсаживались новые люди. Некоторые, поставив багаж, уходили промышлять дрова. Несли кто поленья из дома, кто обрезки со строек, кто горбыли от лесопильного завода.
— Куда столько? — подивилась Саша.
— А все в печку, девонька, — ответил мужичок в рваном-рваном полушубке, приволокший длинную, во весь вагон, березовую жердину. — Она, печка эта, хоть и невелика, всего-навсего домовая, а дров жрет, как доменная. Ненасытная печуга, особенно на ходу, на ветру. По дороге, конечно, есть леса, валежник, сухостой, но все мокрое, не разведешь огонь. А разведешь — дымом задушит всех.
— Ты, знахарь, не дело баешь про домну: она не дровами живет, а угольем, — осадил мужичка конвойный солдат.
— А уголье из чего происходит? Из дров, — вывернулся мужичок. — Меня не поймаешь: я домну-матушку видывал, кармливал и угольком и дровами.
— А здесь по какому делу?
— По всенародной глупости. Народ хлынул сюда за большим рублем, и я с ним. Известно, что русский мужик, что баран — одна стать.
— Рубли-то, значит, кругом вьются, а в руки не даются.
— Какие нам рубли! Тьфу! — Рваный мужичок плюнул. — Нам везде ножницы, нас везде стригут, а рубли только сулят, для заманки. Вот этого никак понять не можем, кидаемся то на Урал, то на Мурман.
Он запустил руку под нары, вытянул оттуда дрянной, зазубренный топоришко, положенный кем-то на общую пользу, и начал рубить принесенную жердину. Изрубив, пошел еще за дровами.
— И я пойду, — вызвалась Саша.
— Не надо, всем-то вагоном обогреем как-нибудь, — стал отговаривать драный мужичок.
— А мне интересно самой, — заупрямилась Саша.
— Ничего тут интересного нет. Мы ведь тянем, попросту говоря, воруем дровишки где придется. А тебе это не к лицу: ты здесь — гостья.
— А вам к лицу? — вгорячах выпалила Саша.
— Мы привычные, отпетые. Нам, когда и по шее дадут, вроде не больно, не стыдно.
Саша осталась в вагоне. Мужичок и еще кое-кто ушли. Наконец дров натащили столько, что больше и положить некуда. Печку накалили докрасна.
А «кукушка» все переталкивала вагоны с места на место. Одни загружали, другие разгружали. Порой казалось, что поехали, но, отъехав, возвращались обратно.
Катерина Павловна и Саша, утомленные долгой дорогой и разморенные жаром печурки, заснули. Когда резкий толчок разбудил их, Саша спросила мужичка:
— Далеко уехали?
— Уже в Хибинах. Глянь-ка! — ответил он.
Саша выглянула в полуоткрытую дверь. Теплушка стояла перед станцией Кандалакша.
— Мама, мамочка, мы уже перепереехали Хибины, — сказала Саша и скорчила преуморительную рожицу.
— Не зубоскаль, — шепнула мать, догадавшаяся, что Саша пересмеивает начальника станции.
— А я, знаешь ли, превеликолепно переспала.
Несколько часов поезд и не шел и не стоял, железнодорожники говорили важно «формировался», а пассажиры пренебрежительно — «топтался».
Так начались особенности новой дороги. За первой вскоре последовала другая — вешняя вода размыла насыпь, кусок рельсового пути оказался без опоры, в висячем положении. Пассажирам пришлось самим заделывать промоину и отводить в сторону опасный поток.
На всякие такие случаи в каждом составе возили необходимые инструменты: ломы, лопаты…
Едва отъехали от промоины, поезд снова остановился и раздалась команда паровозного машиниста:
— Выходи-и!
Бывалые люди без всякого недоумения выскочили из вагонов. Впереди большой участок пути неравномерно осел в болотистую трясину. Тут состав двигался еле-еле, а пассажиры шли пешком.
И все время шел разговор о дороге. Мужичок ворчливо шепелявил:
— Кругом мокрядь, холод, голод, цинга. Я вот привез сюда полон рот зубов, а теперь и половины не осталось.
Над ним подтрунивали:
— Не ел бы их. Не маленький, чай, знаешь, что зубы даются два раза, в третий не растут. А ты слопал. Вот теперь и страдай за свою жадность.
— Не я слопал, цинга высадила. И что за езда здесь: хлеб на всю путь бери из дому, одежу и обужу бери всякую — кругом не зима, не лето, даже дрова вози свойские. Будь она проклята, эта дорога! — Мужичок поворачивался ко всем и спрашивал: — Верно говорю?
Были такие, кто соглашался:
— Верно. Не дорога, а гроб без музыки. Потонуть бы ей в трясине!
Но гораздо больше было таких, кто желал дороге скорейшего окончания, доброй службы.
— Не торопись проклинать! — внушал мужичку солдат-конвоир. — Дорога-то не для одного тебя строится, а для всего народа, для победы над врагом. Да и тебе, злыдню, может пригодиться.
— Зачем? — удивился мужичок.
— Уезжать домой, уносить свой животишко.
— Я уплыву с пароходом.
— А если смертушка стукнется к тебе в зимнюю, в мерзлую пору. Не думал об этом? Узко думаешь. Надо думать пошире своей бороденки. — Бороденка у мужичка была реденькая и узенькая, вроде коровьего хвоста. — Вон камарады и те желают добра этой дороге. — И солдат обратился к военнопленным: — Дорога — хорошо?
Ему дружно ответили:
— Гут! Гут! — Они видели в дороге скорое окончание войны и свое освобождение из плена.
