настоящем в обмен на мечту о богатствах в будущем (накопление «капитала») приводит к пугающему низвержению в хаос. Соблазнительная, но иллюзорная и нереальная по своей сути территория казино служит символическим пространством, где одна система ценностей мгновенно превращается в другую. В своем фундаментальном исследовании оппозиции «закона и благодати» в творчестве Достоевского И. А. Есаулов объясняет, что такие стремительные трансформации могут происходить вследствие отсутствия в России буферной зоны в виде чистилища. «Отсутствует Чистилище, следовательно, резко сближаются противоположные сакральные сферы. <…> [У Достоевского допускается] возможность мгновенного перехода для каждого персонажа из области греха в область святости (и обратно)» [Есаулов 1995: 9]. Решающим фактором в сюжете «Игрока» станет выбор, сделанный Алексеем в пользу денег, а не любви.
Алексей Иванович – лишь один из множества персонажей Достоевского, продающих свою душу за деньги. На всем протяжении своего творческого пути писатель пристально рассматривает пороки, которые кажутся изначально присущими денежной экономике: с одной стороны, бедственное положение городских бедняков, а с другой – греховность обеспеченных классов, связанную с их чрезмерной любовью к деньгам. Многие поколения читателей не могли устоять перед искушением счесть причиной страданий обездоленных персонажей Достоевского их бедность, а между тем, как правило, несчастны у него те, кто настаивает на том, что деньги нужно ценить, и кто их копит.
Красноречивая деталь: в своем письме Страхову Достоевский сопоставляет своего предполагаемого героя-игрока (которого описывает лишь в общих чертах) с архетипическим литературным скупцом («скупой рыцарь Пушкина»). То, что типы, кажущиеся противоположностями – игрок и скупец, – для Достоевского ассоциируются друг с другом, имеет во внутренней логике его мировоззрения веское обоснование. Достоевский изображает скупца в раннем рассказе 1846 года «Господин Прохарчин», а в важном фельетоне 1861 года «Петербургские сновидения в стихах и прозе» он анализирует феномен скупости в деталях. Здесь воображение писателя реконструирует процесс, в ходе которого одержимость скупца накоплением денег растет пропорционально его страху перед жизнью как таковой:
Он иногда и дрожит, и боится, и закутывается воротником шинели, когда идет по улицам, чтоб не испугаться кого-нибудь, и вообще смотрит так, как будто его сейчас распекли. Проходят годы, и вот он пускает с успехом гроши свои в рост, по мелочам, чиновникам и кухаркам, под вернейшие заклады. Копится сумма, а он робеет и робеет всё больше и больше. Проходят десятки лет. У него уже таятся заклады тысячные и десятитысячные. Он молчит и копит, всё копит. И сладостно, и страшно ему, и страх всё больше и больше томит его сердце, до того, что он вдруг осуществляет свои капиталы и скрывается в какой-то бедный угол [Достоевский 1979: 74].
Скупец живет в одиночестве. Он подменяет пересчитыванием и охраной своих денег прямые, осмысленные контакты с другими людьми, и он не доверяет происходящему в его жизни здесь и сейчас как источнику ценностей. Вместо этого он дает деньги в долг «под вернейшие заклады», чтобы увеличить свое богатство в будущем. Решение скупца давать деньги в долг под проценты и держать свое богатство под спудом, а не делиться им с другими означает инвестиции в капитал – абстракцию, – а не в духовную жизнь и общение с людьми. Сделанный им выбор является нарушением древних племенных и библейских запретов на накопление денег и дачу их в рост, а также отказом от того, что Льюис Хайд и другие называют экономикой «обмена подарками»[48]. Главный принцип обмена подарками состоит в том, что «подарок должен постоянно находиться в движении»; его нельзя сохранять или инвестировать в качестве капитала [Hyde 1983: 4]. От этого движения зависят связи между членами общества: «Если кому-нибудь удается коммерциализировать обмен подарками в племени, его социальная структура неизбежно разрушается» [Hyde 1983: 5]. Проанализировав народные сказки различных культур, Хайд показывает: решение отдать, а не сохранить для себя что-либо – хлеб, волшебное зелье – это в буквальном смысле выбор в пользу жизни:
Накопительство ассоциируется с эгоизмом и стагнацией, в то время как, отдавая свое безвозмездно, можно воскрешать мертвых. Рыночный обмен создает равновесие или застой: чтобы сохранить баланс, ты платишь равную цену. Но когда ты даришь, возникает импульс и масса передается от одного тела к другому [Hyde 1983: 9].
Хайд приводит несколько подходящих примеров, в том числе шотландскую народную сказку, в которой две старшие дочери прячут подаренный матерью хлеб и их убивают, в то время как младшая дочь делится хлебом с другими и благодаря этому воскрешает сестер. Русская народная культура также осуждает накопительство[49]. Как известно, в качестве иллюстрации того же тезиса и сам Достоевский использовал народную сказку. Притча Грушеньки о луковке в «Братьях Карамазовых», благодаря которой происходит спасение Алеши, также демонстрирует моральную опасность накопительства и благодать и искупление, уготованные бескорыстным.
В фельетоне «Петербургские сновидения…» тот момент, когда скупец «вдруг осуществляет свои капиталы и скрывается в какой-то бедный угол», в моральном плане служит тем поворотным пунктом, когда он променивает «живую жизнь» на застой, инерцию и солипсизм. В этот момент образ скупца мутирует в Человека из подполья. Из письма Достоевского Страхову видно, что феномен скупости пришел ему на ум еще при зарождении замысла «Игрока»; и этот феномен является основной темой упоминаемого им произведения Пушкина – «Скупой рыцарь» (1830 год). Подобно многим другим элементам, перечисленным в этом письме, тема скупости в окончательном тексте романа уходит на задний план, но фактически она сохраняет свою власть на высших символических уровнях. В романе тема скупости мутирует в смежную тему человека, видящего главную ценность в деньгах, которая связана с имеющим для Достоевского уничижительный смысл словом «расчет». Стремящиеся найти рациональный, систематический подход к игре игроманы показываются как одержимые расчетом [Достоевский 1973а: 223–226]. Однако поиск метода игры в рулетку – не самая серьезная проблема; это нам демонстрирует приведенный Алексеем печальный пример немецкой влюбленной пары, которой приходится постоянно откладывать свой брак (свою «жизнь») на потом до тех пор, пока они не накопят достаточный капитал, что оказывается возможным лишь тогда, когда их молодость уже давно позади [Достоевский 1973а: 225–226]. Причина того, что для Достоевского расчетливость выглядит чертой исключительно немецкого национального характера, коренится в истории литературы, а также в личных наблюдениях и предрассудках.
В повести Пушкина «Пиковая дама» (1833 год) – самом прямом предшественнике романа Достоевского в литературе – взаимодействие русской и немецкой культур также рассматривается через сюжет, в основе которого лежат азартная игра и богатство, принадлежащее старухе. Главный герой пушкинской повести, которому дано характерное имя Германн – по происхождению немец, и его приверженность рациональным ценностям и расчету
