— Ты же говорил — в колодец.
— Одних в колодец, других расстреливали над кручей.
Степан тяжело вздыхает:
— Эх, была б моя воля, — я бы все Триполье — под корень. Белая гидра тут, и все.
— Потому и не дают тебе власти, — замечает Саня. — Как это говорит Вовкина мать: «Заставь дурака богу, молиться, он и лоб расшибет».
— К контре нет у меня жалости.
— Кто же контра? Трипольские крестьяне или зеленовцы?
— Зеленовцы! Но раз это случилось на территории Триполья — пусть отвечают все.
Против обыкновения Саня рассердился:
— Ну и голова! Выходит, раз Врангель в Крыму засел — весь Крым надо под ноготь. Подняли беляки восстание в Кронштадте — сжечь Кронштадт? Так, что ли?
Не раз мы обсуждали трагическую судьбу юных героев, среди которых был брат Стенкиного отца — дядя Игнатий.
Перед сном лезет в голову всякое. Зина, Севка Корбун… Синее небо прочертила падающая звезда. Вот так, наверное, угасает и любовь — мгновенно и навсегда. А снится мне вовсе испанский тореадор в широкополой шляпе. Я проношусь перед ним, а он дразнит меня красным полотнищем.
Вот и утро. До базара, где мы собираемся выступать, не меньше двух километров. Хлопцы с шестами и брезентом идут впереди, я с гитарой и канатом на плече — позади. На улицах безлюдно. Зато базар поражает толпой — шумной, многоголосой, безудержно веселой, как у Гоголя в «Сорочинской ярмарке».
Зеваки сразу окружили нас, терпеливо наблюдая за приготовлениями к концерту.
Один из зрителей, явно походивший, по моим представлениям, на батьку Зеленого, бросал грубоватые шутки в наш адрес, вызывая общий хохот, но когда Санька побежал на руках прямо на него, отпрянул и умолк. Акробат работал хуже обычного, но зрители глядели на него, как на диво, и шумно выражали свое восхищение. Правда, не скупились они лишь на аплодисменты: трижды обошел я толпу с протянутой кепкой-кассой, и все напрасно.
Степан вышел на сцену с постным лицом, выражавшим полное разочарование. Смягчит ли его голос черствые сердца трипольцев?
Исподлобья гляжу на друга, ожидая знака: ведь я ему аккомпанирую на гитаре. Но Степка застыл, в глазах у него ужас, точно сам атаман Зеленый собственной персоной вырос перед ним. Перевожу взгляд на толпу и вижу среди зрителей сухопарого милиционера.
— Тикай! — панически кричит Степка.
И молодой Шаляпин пустился наутек, мы — за ним.
Одинокие прохожие на улицах шарахались в сторону. То был молниеносный рывок форвардов без мяча. Нам оставалось свернуть в узкий переулок, пробежать вдоль высокого забора и по обрыву спуститься к Днепру. Все испортил Степан. Сворачивая в переулок, он оглянулся назад, пытаясь разглядеть преследователей, и сбил с ног старика — сторожа сада. Тот, поднявшись, вскинул берданку и стал стрелять нам вслед. Каждый выстрел отдавался в ушах так, словно палили из знаменитой немецкой «Берты».
У меня появилось второе дыхание. Я летел, едва прикасаясь к земле. Времени для размышлений не оставалось, и, очертя голову, я прыгнул с обрыва, Санька — за мной. Упали мы в песок и только поэтому не переломали кости. Но боцмана нет. Наверное, побоялся прыгнуть. Даже Санька, кувыркавшийся под куполом цирка, восхищен собственной отвагой.
— Вовка, — все еще тяжело дыша, спрашивает он, — неужели мы оттуда прыгнули?
Мне и самому не верится.
— Сила, а?
— Но где же Степка?
— Могли сцапать…
— Тогда нам хана.
…Вокруг полно желтого песку, по следам колес видно, что его вывозят отсюда на дорогу, идущую вдоль берега. У подножья кручи зияет прохладная пасть пещеры. Там можно укрыться.
Санька отправляется искать боцмана.
Есть хочется нестерпимо. Не будь господина голода, человек не стал бы работать. Какая иная побудительная сила подняла бы его на стройку дома, опустила в шахту, принудила косить в поле под палящим солнцем, пробиваться сквозь ледяные громады в бурю и шторм? Но тут я вспоминаю отца. Старик по воскресеньям мается от безделья, ворчит и злится. Мать разрешает ему пристроить к кухонному столу самодельные тиски. Едва старик начинает колдовать над напильниками, он весь преображается, насвистывает или тихо напевает, становится добрым и приветливым. Когда он чересчур увлекается, мать ворчит:
— Мало тебе всей недели — еще и в воскресенье рад гнуть спину; потому ты и костлявый такой.
— Не шуми, мать, — добродушно отзывается он. — Все лодыри — тухлые, как несвежие яйца, толстые, как свиноматки, скучные, как дьяконы.
В его руках преображается не только чугун, но и сталь.
— И охота тебе возиться!
Старик на миг отрывается от тисков, сурово глядит на маму поверх склеенных очков:
— Ты думаешь — человек перестанет трудиться, когда исчезнут деньги? Может быть, он тогда еще лучше, еще красивей Станет работать. Ведь праздный человек ничем не лучше вот этих часов без стрелок.
Иногда он указывал на огонь в печи.
— Попробуй не подкладывать дров — огонь погаснет. Так и работа — она как топливо для человека. Без нее все в нем погаснет, и тогда перестанут цвести сады, чертополохом зарастут поля, жизнь замрет.
Мои размышления прерывает Саня. Степки он не нашел и теперь злится.
Чего он спаниковал? Рвать когти умеет… Кого испугался, пижон несчастный! Думаешь, за нами гнались? Тот начальник, может, знать нас не знает.
И все же мы нашли Точильщика. Он спокойно дремал в кустах.
— Куда вы пропали, чудаки? — благодушно спрашивает он, потягиваясь. — Я же битый час вас шукал, факт! Думаете, кому-то охота за нами гоняться по такой жаре?
— Так чего ж ты драпал, как заяц?
— Эге! Повяжи он нас — и мы загремели бы на всю Россию.
Степан замечает у меня в руках гитару.
— А где брезент, брусья, шары?
Мы с Санькой переглядываемся. Нет, подумайте, какова наглость! Бросил товарищей на произвол судьбы, первый пустился наутек и еще требует чего-то.
Я склоняю голову и становлюсь на одно колено:
— Пан атаман! Под вашим смелым командованием все брошено на поле боя.
Итак, труппа полностью разорена, банкротство неминуемо. Без реквизита выступать невозможно. Xорошо, что осталась гитара.
— Гитару я не бросил, а ты спасал только собственную шкуру.
Точильщик виновато молчит.
— Испугался чахоточного милиционера, — продолжаю донимать его. — Теперь остается ногти грызть, жрать ведь нечего.
— Успокойся, герой, живы будем — не помрем.
Степка ведет нас к лодке, надежно упрятанной в лозняке. Трезор, застывший на посту, бурно радуется нашему появлению.
Громадная пшеничная паляница и куча спелых яблок под сиденьем на корме кажутся нам восьмым чудом света. Степка самодовольно глядит, как мы насыщаемся.
— Так вот, — говорит он, — давайте сматывать удочки из Триполья.
— Почему?
— Бежать за нами начальник не стал. Может, у него больное сердце. А выследить постарается обязательно.
— В милицию с больным сердцем не принимают, — авторитетно замечает Санька.
Вспоминаю желтое, как пергамент, лицо милиционера.
— Может, у него паховая грыжа?
— Сколько мечтали о Триполье, а теперь… Так и не увидим живого зеленовца, — сожалеет Санька.
— На кой он тебе сдался?
— Ты же хвастал, что хоть одному отобьешь печенку.
— Не для этого я сюда плыл, — отвечает Степан. — Пропади они пропадом. Думаешь, тот старик сторож — не зеленовец? Он, гад, еще чуток — и кокнул бы меня. Факт! Под ружьем привел в сад. Батькина трубка и ремень спасли меня.
Лишь теперь я заметил, что Точильщик подпоясан шпагатом, а курит самокрутку. Ну и ну! Никогда не подозревал Степку в трусости. Отдать первому встречному бандюге такую трубку! Да ведь ей цены пет. В темноте закуришь, а у Мефистофеля сразу глаза огнем вспыхивают.
Снова «Спартак» взял курс на юг. Сидя на веслах, я с тайным злорадством гляжу на Трезора: за несколько дней он сильно осунулся, морда вытянулась, зеленоватые глаза ввалились, даже красивая шерсть полиняла. Есть было почти нечего, к тому же он, со своим собачьим упрямством, пренебрегал фруктами. Впрочем, я также всем овощам и фруктам предпочитаю колбасу и мясо, которых мы были начисто лишены. Даже непритязательный в еде Степка и тот стал поговаривать о борще, о супе и предложил свернуть в залив, чтобы наловить рыбы для ухи. Но у нас даже нечем было разжечь костер.
А теперь еще солнце палит неумолимо. У Трезора язык вывалился из пасти. Санька сидит на корме, опустив ноги в воду, и читает стихи о звездах, которые тысячи лет глядят на нас с неба. Ну и память у человека! Читает Санька все от Конан-Дойля до Библии. Стоит ему один-два раза прочесть стихотворение — и даже через месяц он может вспомнить его слово в слово. Ну пусть стихи, но ведь он читает по памяти рассказы Чехова.
