Наум Абрамович Халемский
Форварды покидают поле
Часть первая
Невиновный отбывает наказание
В полдень, когда солнце встало над главным корпусом тюрьмы, было приказано прекратить работу, сдать лопаты и построиться в одну шеренгу. По обыкновению я оказался левофланговым. Обидно: однажды человек ростом не вышел, и всю жизнь торчать ему на левом фланге. Правда, определить мой возраст не так легко. Одни говорят: «Ему не более пятнадцати», другие считают уже совершеннолетним. И пусть считают. Нельзя же с такой могучей грудью и бычьей шеей ходить в подростках. Пытаюсь придать своей внешности солидность, но с головой выдает отсутствие усов: ни черта не растет на лице, хоть плачь… Счастливчик мой дружок Степка. У него под носом уже золотится пушок на славу. Мы с Санькой вчера впервые побрили его, при этом, правда, раскровенили в пух и в прах. Смеху было…
— Иосиф Бур! — хриплым басом выкликает надзиратель. И лишь когда он раздраженным тоном повторяет имя и фамилию, я соображаю, что выйти из строя надлежит мне: весь последний месяц я ношу ненавистную фамилию Оськи Бура, или Керзона, как презрительно окрестили его на Черноярской.
— Не выспался, чумазый, — проворчал надзиратель.
Подавляя волнение, я виновато опустил глаза. Надзиратель протянул справку. В ней значилось, что Иосиф Бур полностью отбыл наказание — тридцать суток принудительных работ. Так и подмывало рвануть через тюремный двор, но я сдержался и неторопливо двинулся вслед за всеми к выходу. Лишь за контрольными воротами допра[1] я дал себе волю и, даже не простившись со случайными собратьями по принудиловке, пустился бегом по бульвару. От ощущения полной свободы во мне все бурлило, на спине точно крылья выросли, вот-вот взлечу над бульваром!
На площади обгоняю извозчика, трамвай, вызывая изумление прохожих и постового милиционера. Попробуй — догони! Только солнце всюду поспевает за мной.
Причин для радости более чем достаточно: отныне я навсегда порвал с тюрьмой (а ведь в ней довелось начать свою трудовую жизнь), с унизительной зависимостью от Керзона, с необходимостью обманывать отца, не знавшего, где я пропадал весь этот месяц. К тому же сегодня, впервые за свою недолгую жизнь, я принесу домой деньги, заработанные собственными руками. Целых три червонца!
Никто из черноярских ребят не знал о моем пребывании в тюрьме. Не дай бог, пронюхай они правду, — издевкам не будет конца. При заключении сделки с Керзоном первым и непременным условием я выдвинул ее секретность. Посвятил в свою тайну только мать. Отец, с его гордостью, невзирая на острую нужду, отверг бы такой заработок. Но, к сожалению, в гордость нельзя обуться, ее не натянешь вместо сорочки, не прикроешь заплаты на штанах… Я все еще помню взгляд Зины на выпускном вечере в нашей трудовой школе. В ее глазах я прочел тогда оскорбительное сочувствие, поразившее меня в самое сердце. Не пойму, в чем дело, но при встрече с Зиной мне почему-то становится жарко. На выпускном вечере я готов был провалиться сквозь землю. Хорошо, что мне удалось втиснуться между пианино и подоконником. Оттуда я мрачно наблюдал за общим весельем. Стоило мне вылезть из своего укрытия, в наклонном зеркале сразу же появлялось не очень привлекательное отражение моей персоны. Нет большей муки, нежели увидеть себя со стороны.
Старая, линялая рубашка, казалось, вот-вот лопнет. Брюки из чертовой кожи пестрели заплатами, а ботинки, австрийские ботинки, взятые на вечер у Степки-точильщика, были непомерно велики. Кот в сапогах, да и только!
Вечер, посвященный окончанию семилетки, был в самом разгаре, с минуты на минуту должна была начаться литературная викторина, но я предпочел незаметно уйти и только на улице смог предаться размышлениям. Наедине с вечерними сумерками легко прийти к убеждению, что жизнь в заплатанных штанах лишена всякого смысла. И до тех пор, пока не удастся раздобыть штаны без заплат, не может быть и речи о том, чтобы посмотреть вместе с Зиной кинофильм «Красные дьяволята». Но где взять денег? Работы нет… Керзон говорит: «Сейчас нэп, а при нэпе надо торговать, пусть волки работают». Если это так, согласен стать волком…
И вот нежданно-негаданно подвернулся счастливый случай. Неспроста мать говорила, что из пяти ее ребят я один родился в сорочке. Сорочка эта, — сморщенный, вызывавший у меня тошноту пергамент, — хранилась в комоде, чуть ли не под семью замками, вместе с маминым обручальным кольцом и серебряным браслетом, доставшимся ей по наследству от бабушки.
О злосчастной сорочке я вспомнил именно в ту благословенную минуту, когда Керзон предложил обоюдовыгодную сделку: я отбываю за него наказание за беспатентную торговлю булавками, иголками, дамскими подвязками и прочей мелочью, а он, со своей стороны, платит мне по целковому в день.
Высокие договаривающиеся стороны, не в пример дипломатам всех времен, не составляли никаких письменных обязательств, ибо привыкли верить на слово. Сегодня, после передачи ему справки, Керзон должен уплатить мне деньги.
Я легкой рысью мчусь к Черноярской. Всякая прямая короче кривой. Это единственное, что я отлично усвоил из всего курса геометрии. Перемахнув через забор, я сразу оказался у своего дома. Здесь царила благодатная прохлада, солнцу не под силу пробиться сквозь густые, как в джунглях, кроны деревьев. Каштаны и липы выстроились в такую стройную шеренгу, что Степке, Саньке и мне ничего не стоит, подобно Тарзану, перебраться с дерева на дерево.
Никого из ребят, как ни странно, нет в тополевой аллее, протянувшейся от завода мельничных жерновов до самого Черного яра.
Кругом стоит непривычная тишина, деревья дремлют в ленивой истоме.
«На Собачьей тропе играют в футбол», — подумал я, но тут же вспомнил, что тренировка должна быть завтра. Скорей всего наблюдают в яру под мостом, как Седой Матрос со своими дружками режется в карты.
Я не ошибся, банк метал Керзон. Он старше меня на два года, и это дает ему право играть в карты в компании с Седым Матросом — почти тридцатилетним верзилой с мрачным лицом и злыми черными глазами. Небольшая серебристая прядь разделяла его волосы, точно пробор, он носил широченный клеш и полосатую тельняшку. Видимо, поэтому и прилипло к нему прозвище Седой Матрос.
Голоден я как сто чертей, но придется терпеливо ждать, пока кто-нибудь сорвет банк: не разглашать же тайну «сделки». Но оказалось, что тайна эта стала достоянием всей улицы. Оскорбительные возгласы нацелены в меня, и даже «кнопки» — малыши, в другое время не смевшие и пикнуть, сейчас наперебой изощряются:
— Горемыка пришел из «кичи»!
— Нажрал хохоталку на казенных харчах!
— Эй, Вовка! — кричит мне Славка Корж. — Сходи вместо Керзона до ветру — он тебе гривенник даст…
— А, привет эксплуатируемому, — поднимаясь с земли и отряхиваясь, отзывается сухопарый и узкогрудый Керзон. — Гони справку.
Подавив в себе гнев и смятение, я снял фуражку-«керенку», достал из-под подкладки справку и протянул ее Керзону. Он вслух, чуть ли не по складам прочел слово в слово, одобрительно кивнул и, вытащив из кармана горсть скомканных червонцев, отделил один, бережно разгладил и протянул мне.
— Давай все сразу, — сказал я.
— Мосье, — ломаясь, пропел Керзон, — я не вижу благодарности. Вы грубиян. Разве таким тоном разговаривают со старшими? Курите, прошу вас. — И протянул пачку «Раскурочных».
— Гони еще два червонца, — со злой решимостью прохрипел я, отталкивая папиросы.
— Какой срам! — Керзон надвинул «керенку» мне на лоб и обратился ко всем: — Сэры и джентльмены! Господа! Вы являетесь свидетелями бунта плебеев.
Отбрасываю в сторону отцовскую «керенку», так как отлично знаю излюбленный прием длиннорукого: надвинуть противнику фуражку на глаза и молниеносно ударить кулаком под челюсть.
— Давай еще два червонца, — глухо повторяю я. Руки у меня слегка дрожат, я даже чувствую, как бледнею. Такое состояние овладевает мной всегда перед дракой, но едва она начинается, как страх и все другие чувства, сковывающие мои движения, мгновенно исчезают.
Все еще манерничая и стараясь казаться спокойным, Керзон тем же издевательским тоном продолжает:
— Джентльмены! Надеюсь, вы знакомы с басней о Слоне и Моське?
Да, он выше меня чуть ли не на целую голову.
Мертвая тишина. Ребята с деланным равнодушием поглядывают на нас. Слышно, как под мостом журчит ручеек, извиваясь по дну яра. Я успел заметить появление Степки-точильщика. Не зная, в чем дело, он делает мне знаки, советуя не связываться с Керзоном.
На целый месяц я выключился из жизни: не играл в футбол, не ходил на стадион, пропустил новинку кинематографа «Знак Зеро», не купался в Днепре, обманул отца, братьев, друзей, подавил в себе стыд и гордость! Нет, не уступлю ни за что!
