Почему же так беспокойно на душе у дуна Абрахама? Что томит его? Или он не доволен, что сбылись его желания?…
Странно, странно устроен человек. Вот ведь: полагал дун Абрахам, что прочно, навсегда забыл свое прошлое, но стоило только ему, прошлому, напомнить о себе…
Чем занимался он столько лет, на что истратил жизнь? Угождал королевскому брюху, изобретал соусы и приправы… А жизнь – она ведь дается один только раз, бренная земная жизнь. Господи! – мысленно воззвал он. – Как поступил я с твоим даром – со своей жизнью?…
Часами сидел он, задумавшись, над портуланами, разглядывал океанскую синь и красные линии курсов, устремленные в неведомое. И перед мысленным взглядом вставали картины былого, которые – вот поди ж ты! – нисколько не изгладились за многие годы из памяти. Он видел бесконечную водную равнину и пылание заката, когда по океанской зыби пробегает огненная дорожка. Белым облаком нависает над корабельным носом тринкетто – нижний парус передней мачты, а над ним рвется вперед парункетто – верхний парус, округлый и белый, словно грудь молодой женщины.
А он, дун Абрахам, опершись на перила балкона, смотрит, как нос каравеллы режет воду, как зеленая вода, превращаясь в белую шипящую пену, вскидывается вверх, и брызги приятно холодят лицо, и ноздри вдыхают неповторимую свежесть океана… И никаких интриг и нашептываний… Только скрип снастей да вольный посвист ветра…
Ах ты ж, господи!..
Душа дуна Абрахама колебалась влево-вправо, как коромысло весов, на которых взвешивают на том свете плохие и хорошие дела. Влево-вправо, влево-вправо…
Однажды вечером не выдержал: в ранних зимних сумерках поехал в гавань. Встречный ветер пахнул близкой весной. Скороход с фонарем бежал впереди, и слабый прыгающий свет выхватывал из сгущающейся тьмы неровности дороги, каменные стены, лужи и кучи мусора на пустыре. Там, на пустыре, пылали костры, вокруг них тесно сбились бездомные, бродяги, которых видимо-невидимо развелось в процветающем кастеллонском королевстве. Тянуло скверным запахом нищенской похлебки. Запах голода преследовал его до самого порта.
Толкнув дверь (протяжно простонали ржавые петли), дун Абрахам вошел в портовую таверну. Гомон и гогот оглушили его, и он чуть не задохся от душного чада.
– Эй, ваша честь! – подскочил к нему пьяненький рыжий матрос, расплескивая вино из кружки. – Выпейте с нами! За морского епископа!
От хохота, вырвавшегося из матросских глоток, у дуна Абрахама заколебалось перо на шляпе. Он покачал головой, медленно пошел меж дощатых столов, скользя взглядом по лицам, не пропуская ни одного. Он слышал грубые хриплые голоса, обрывки пьяных разговоров вперемежку с руганью.
– Ну и что? – орал кто-то, потрясая кружкой. – Поднял на мачту все до последней тряпки, увалился кормой под ветер и удирай что есть духу! А если у мавров посудина поменьше, да сидит поглубже от награбленного добра – ну, тут тоже не теряйся! Навались с наветра, марсели на стеньги, забрось крючья – и режь, круши нехристей!..
За одним из столов спал человек, уронив курчавую седеющую голову на скрещенные руки, обнаженные по локоть. На правой руке синела наколка – изображение пресвятой девы с рыбьим хвостом. Дун Абрахам остановился, ухватившись пальцами за кружевной воротник. Потом решительно подступил к спящему, затряс его за плечо. Тот мычал, бормотал ругательства, не хотел просыпаться. И только когда дун Абрахам с сплои толкнул его в бок – поднял голову, вытаращил грозно глаза, – кто, мол, посмел разбудить?
– Здравствуй, Дуарте, – тихо промолвил дун Абрахам.
– А! Это ты… – кормчий Дуарте Родригеш Као громко зевнул. Потом сказал насупясь: – Убирайся отсюда… раз старых приятелей не признаешь…:
Дун Абрахам, звякнул шпорами, перешагнул скамью, сел рядом.
– Я не забыл тебя, Дуарте. Только в тот раз мне было недосуг…
– Не забыл! – Дуарте невесело усмехнулся. – Еще бы тебе меня забыть.
– Я поклялся тогда, Дуарте, что, если уцелею, никогда больше не выйду в море.
– Иди ты со своими клятвами, Абрахам… Я, может, тоже замаливать грех в монастырь пошел, только не вытерпел там… Дуарте нагнулся к дуну Абрахаму, заговорил хриплым шепотом: – А что же нам было тогда – подыхать с голоду? А того мерзавца-кухаря, что последние сухари жрал тайком, – за борт, морскому епископу на закуску? У него, клянусь святым Ницефоро, харчей и так хватает…
– Так-то так, – запинаясь, сказал дун Абрахам. – Но ты заставил меня варить…
– Ну, верно, заставил. Сунул тебе в руку тесак, пожаловал из матросов в кухари. – Дуарте хохотнул. – А у тебя был талант к готовке жратвы, ржавый ты гвоздь. Варево было хоть куда!
– Не смейся, Дуарте, над страшным грехом.
– Зато ты живой. Да вон еще – в графы выбился. А честному католику господь любой грех простит… если молиться как положено. Ну, ладно, хватит про грехи… Где твой сынок, Абрахам? Околачивался, околачивался тут, а теперь и след его простыл, чтоб он коростой покрылся…
– Перестань, Дуарте, – нахмурился дун Абрахам. – Экспедиция отменена, мой сын не пойдет в океан.
Кормчий разразился ругательствами и проклятиями.
– Замолчи, не богохульствуй! – дун Абрахам благочестиво перекрестился. – Скажи-ка лучше, ты полностью набрал команду?
– Набрать-то набрал, только разбегутся, если прослышат…
– Сделай так, чтобы не разбежались.
– А тебе-то что? – Дуарте искоса взглянул на важного собеседника. – Мне твои перья и кружева – тьфу!
Плевок пронесся мимо щеки дуна Абрахама. Тот пожевал губами, но стерпел.
– Я выкупил каравеллу у пайщиков, – сказал он сдержанно.
Дуарте присвиснул.
– Вон как! Выходит, каравелла…
– Моя, – кивнул дун Абрахам. – Не распускай команду, кормчий, и жди от меня распоряжений.
– Послушай, Абрахам, ты что задумал? Уж старому приятелю ты мог бы открыться, черт побери.
Дун Абрахам опять перекрестился.
– Открою, когда придет срок. – Он кинул на грязный стол двойной круидор. – Возьми. Это в счет твоего жалования.
Дуарте живо сгреб тяжелую монету, подбросил на ладони.
– Ого-го! – гаркнул он, сверкнув шалыми глазами. – Чует мое сердце – будет дело! Давай-ка выпьем, Абрахам. Эй, Паоло! Тащи, куриная твоя голова, кувшин вина! Самого лучшего!
Дун Абрахам писал медленно и усердно, с раздумьем, бормотал себе под нос:
– Ниже перечисляю пряности, хранящиеся в моей кладовой при королевской кухне, ключ же от оной кладовой оставляю под подушкой своей постели…
Покончив со списком, тяжко вздохнул, придвинул чистый лист пергамента. Снова забормотал:
– Имение, пожалованное мне королем вместе с титулом, в уплату за выкуп каравеллы… каравеллы… а что останется, а именно… Дочери моей, Росалии, в приданое, когда выйдет замуж… Сыну моему, Хайме, виконту до Заборра, все остальное… а именно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
