А вообще критика — пустое дело, и я все больше в этом убеждаюсь. Отчасти именно потому, что критик читает в два дня то, что писатель пишет два года. По долгу службы я здесь перечитываю наших «великих» критиков, Белинского, Добролюбова и К°. Какая это все болтовня! И если я Вам пишу об этом, то с мыслью о снисхождении, которого должен бы у Вас просить за то, что написал сам. Конечно, для автора, для Вас — это все мимо, и только читатели по простодушию думают, что критик что-то понял, разобрал, оценил и указал. За собой я признаю, кстати, только одно достоинство, которое, вероятно, считается недостатком: то, что у меня нет системы и твердого взгляда, вроде как у Добролюбова. Когда начинаются системы, то критика становится чепухой окончательной.
Относительно «непривлекательности» Ваших персонажей — я, конечно, не точно выразился. Дюмлер и Яценко привлекательны, хотя Яценко par le temps qui court[232] избалован жизнью, и читатели эмигрантские скажут, вероятно, что он блажит и недоволен положением, которое почти все они считали бы верхом благополучия и счастья. Надю я как-то не чувствую, а между тем чувствую, что это один из Ваших любимых образов, часто у Вас повторявшийся. Пемброк тоже привлекателен, и даже Грант — не совсем подлец. Он был бы подлецом вполне в романе Поля Бурже[233], но не в романе Толстого, а Вы к Толстому ближе, чем к Бурже. Ну, довольно, — простите за этот фельетон, к тому же непрошеный.
Насчет нового нью-йоркского журнала — «ни слуху ни духу». Похоже, что не будет ничего, хотя Иваск утверждает, что будет.
Вы спрашиваете о моих делах с Чех<овским> изд<ательст>вом. Месяца полтора тому назад Терентьева просила прислать пробные листки «как можно скорее». Я послал в конце октября страниц 25–30 — о Мережковском и о Шмелеве, с указанием, что посылаю мало из-за спешки. Недели две назад Терентьева сообщила мне, что она «в восторге» (или что-то в этом роде) от прочитанного, передала все Вредену и надеется вскоре дать ответ определенный. С тех пор еще не было ничего. Надеюсь, что ответ будет благоприятный, mais on ne sait jamais[234].
До свидания, дорогой Марк Александрович. Пожалуйста, не считайте, что письмо это требует ответа, и кланяйтесь сердечно Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
P.S. Я дал «Ж<иви> к<ак> х<очешь>» здешнему русскому профессору Добрину[235], человеку умному, хотя мало литературному. Он прочел книгу в один день и, возвращая ее мне, сказал: «Дюмлер, конечно, списан с Маклакова». Мне это не пришло в голову, думаю, Вам тоже.
51. М.А. АЛДАНОВ — Г В. АДАМОВИЧУ 9 декабря 1952 г. Ницца 9 октября[236]1952
Дорогой Георгий Викторович.
Сегодня получил от Александра Абрамовича <Полякова> Вашу статью о моем романе[237]. От души Вас благодарю. Я чрезвычайно рад ее появлению, и не только потому, что она столь лестна и что оценка исходит от Вас: без этой статьи, боюсь, девять десятых читателей плохо поняли бы смысл и конструкцию романа. Прочел Вашу статью два раза, тогда как американские рецензии, даже очень лестные, только пробегаю. Подумал, что, быть может, и назвать роман следовало бы «Покой и воля». Я этот стих только вставил в текст: давать второй эпиграф, в дополнение к строкам из Мопассана[238], мне не хотелось.
Удивило меня лишь то, что Вы нашли сходство между Дюммлером и Лафайеттом. Я первого во втором никак не «активизировал» и, по-моему, они друг на друга не похожи.
Думаю, что после письма к Вам Терентьевой можно считать решенным вопрос о принятии Вашей книги Чеховским издательством. Все же полной уверенности у меня нет: до сих пор они неизменно требовали от авторов представления по крайней мере трети рукописи, а главы о Мережковском и Шмелеве, вероятно, составляют меньше трети? Незачем Вам говорить, как я хотел бы, чтобы Ваша книга была возможно скорее окончена и напечатана. Кто ведь знает, долго ли будет существовать Чеховское издательство. Не подумайте, что у меня есть сведенья, будто издательство будет существовать недолго, — избави Бог! Никаких таких сведений или даже слухов нет ни у меня, ни, насколько я знаю, у других. Но Карпович мне в Ницце говорил, что они обеспечены лишь на три года. А ведь почти полтора года уже прошли. Для всех нас будет катастрофой, если издательство почему-либо закроется. Хотя это только теоретическая возможность, пишу Вам об этом совершенно доверительно и больше для того, чтобы Вы по возможности ускорили работу над Вашей книгой.
Лунц[239] на днях говорил мне, что где-то видел Гринберга. Тот сказал ему, что «Опыты» будут, хотя есть трудности.
Изумлен словами Добрина, будто Дюммлер «списан с Маклакова»! Верно, он Василия Алексеевича не знает. Вы правы: мне это и в голову не приходило.
Верно, к Новому году мы приедем в Париж. Собираетесь ли Вы во Францию?
«Покоя и воли» больше всего в моем случае в Ницце. Но нужна и Национальная библиотека или Нью-йоркская публичная.
Еще раз спасибо. Шлем оба самый сердечный привет.
Перечел Ваше письмо. Вы как будто «оправдываетесь», что не сказали всего о романе и его идеях! Помилуйте, как же можно было бы в небольшой статье сказать все о двухтомной книге.
52. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 22 декабря 1952 г. Париж
22/XII-52
53 rue de Ponthieu
Paris 8e
Дорогой Марк Александрович
Благодарю Вас за письмо — и простите, что делаю это с опозданием. Я получил его в Манчестере накануне отъезда в Париж, а здесь в первые дни — обычная суета, переписке мешающая.
Я очень рад, если статья моя о «Живи как хочешь» не показалась Вам слишком пустой и неверной[240]. У меня были насчет нее большие сомнения, как всегда, впрочем, когда хочешь написать хорошо, а не просто отделаться от книги (или автора). Да и теперь я все думаю: надо было сказать то-то и то-то, а совсем не то, что сказал в действительности. Я терпеть не могу Шарля Морраса, но у него есть об этих «мучениях» при чтении уже напечатанной статьи несколько очень верных строк (в предисловии к «La vie interieure»[241]). О сходстве Дюммлера с Лафайетом: что-то общее у них есть, хотя и очень смутное. Какой-то «дон-кихотизм», высокого порядка. К тому же оба очень стары — так что смешать их было естественнее, чем других. У меня осталось в памяти от разных прочитанных книг, что Лафайет был глупым человеком, — не знаю, верно ли это. А у Вас он не глуп, хотя Дюммлер и умнее.
Вчера был у Буниных. Иван Алексеевич — лучше, чем был осенью, и при мне сделал надпись на портрете Горького в какой-то книге: «полотер, вор, убийца». Так что все в порядке. Сейчас его главный враг Зин<аида> Гиппиус, не знаю почему. Вы знаете, что я его очень люблю и чувствителен к его «шарму» и многому другому в нем. Но жаль все-таки, что к старости у него ничего лафайето-дюмлеровского не осталось или, вернее, не появилось. А может быть, и «шарм» его — в этом отсутствии, при всяких других дарах.
Сегодня должен обедать у Любовь Александровны <Полонской>.
Крепко жму Вашу <руку> и прошу передать низкий поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
P.S. «Покой и воля» — действительно было бы очень хорошим названием романа. По-моему, вообще лучше называть книгу существительным в именит<ельном> падеже, как всегда делали раньше, а не фразой (хотя фразы есть у Толстого и др.). Книга есть мир или вещь, и должна иметь имя, а не характеристику содержания. А «Покой и воля» и звучит прекрасно.
53. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ. 4 января 1953 г. Ницца 4 января 1953
Дорогой Георгий Викторович.
Искренно Вас благодарю за письмо. Помимо прочего, Вы несколько успокоили меня насчет Ивана Алексеевича. У меня в последнее время нервная тревожность увеличилась. Всякий раз, когда от него долго писем нет, я начинаю беспокоиться, и Ваше письмо пришло как раз в такой момент. Все же должен оговориться. Получив Ваше письмо, я тотчас ему написал и сегодня получил письмо с «опровержением»: Адамовичу, пишет, только показалось, что вид у меня лучше, а я чувствую себя плохо. — Вдобавок едва ли не в первый раз в жизни он не пишет мне пером, а диктует письмо Вере Николаевне. Тем не менее Ваше письмо меня несколько успокаивает, — даже фактами, тем, что он ругательски ругал Горького и Гиппиус. А почему ее? Вы совершенно правы: ему дюммлеровское начало чуждо, но это тоже особенность его очарования.
