День серый, вялый.
- Не думай, что для меня это было просто так. Я не такая.
- Я не думаю.
- У меня был только один. И то против моей воли.
По инерции ноги продолжают переступать. Он садится, прижимается к сосне, через футболку ощущая рельеф коры.
- Кто?
Она закуривает. Горелая спичка задевает крапивный лист - сочный, усеянный жальцами.
- Какая разница...
Он молчит. По сердцу царапают коготки убегающей поверху белки.
- Теперь ты меня презираешь.
- С чего ты взяла?
Упирается каблуками, чтобы разуверить, но при попытке подняться его дергает за волосы, влипшие в смолу. От неожиданности боли глаза обжигают слезы. Он встает, она падает на колени:
- Ангел ты мой! - Обхватывает за ноги, прижимается головой к пустому паху штанов. - Возьми меня замуж! Ноги буду тебе мыть, ту воду пить...
Дает отнять лицо и смотрит снизу огромными глазами:
- Не хочешь? Почему?
Уступает усилиям себя поднять.
- Ну, почему? Скажи?
- Несовместимо со свободой.
- Хочешь, как хиппи в Калифорнии? Давай, как хиппи. Только все равно...
- Что?
- Сердце мое разбито.
Сквозь заросли орешника они выходят на шоссе.
На остановке обсуждают вчерашнее событие. "Девятнадцать трупов, говорят..." - "Какие девятнадцать? Чтобы в Международный Красный Крест не заявлять, - объясняет мужчина, от сигареты которого отлетает несоветский по запаху дымок. - Если больше двадцати одного, считается международным бедствием. Землетрясение в Ташкенте, конечно, не скроешь, а так у нас всегда меньше. И все шито-крыто". Кто-то сплевывает. "Сволочи!"
Он избегает зрачков Алены.
Освещенный изнутри, тормозит автобус. Она поднимается последней.
- Скажи, и я останусь. Еще только на ночь? На одну? - Хватается за дверцы. - Неужели это было просто так?
Вдыхая выхлопные газы, он идет с поднятой рукой, но чувствует себя Иудой. Свет исчезает за поворотом с перекрестка, где занесло их в первом поцелуе. Бензиновый шлейф растворяется в насыщенном хвоей воздухе. Темно уже так, что шоссе различимо только лишь подошвами...
* * *
Мессер берет отгул, чтоб проводить.
Догорает перистый закат.
По расписанию приходит транзитный скорый на Москву. Проводник шутит, глядя на усилия: "Что, золотые слитки?" Чемодан с учебниками протаскивается коридором и в четыре руки забивается наверх - в багажное отделение. Мессер сует мятую десятку: "Бери-бери! Я аванс получил". Он стискивает железную руку. Спрыгнув, Мессер прикуривает сразу две, одну протягивает ему в тамбур.
- Насчет Аленки...
- Что?
- Надеюсь, ты поступишь. Понял?
Глаза его тверды.
Сделав в ответ жест харакири, Александр свешивается сообщить прочитанное в "Комсо-молке":
- В Японии с небоскребов прыгают. Когда проваливаются.
- В Штатах?
- В Японии!
- Кто, джапы?
С грохотом дверь отбрасывает его в непоправимое извне. С сигаретой во рту враг детства переходит на бег, а когда проводник уходит, возникает за немытым стеклом. Прикусив выдутую ветром "приму", пластается курчавым бакеном и выбритой скулой. За виадуком, на котором когда-то они стояли, оглядывается на заводы, подмигивает ему, отталкивает поезд и с неслышным прощальным криком отлетает со всей его окраиной - надеюсь, в прошлое...
Часть вторая
ДЕВОЧКА С КОММУНИСТИЧЕСКОЙ
Рядом с девушкой верной
был он тих и несмел,
ей любви своей первой
объяснить не умел.
А она не успела
Даже слова сказать...
8
Перед восходом солнца экспресс "Ост-Вест", включающий даже вагон до Парижа, выпустил на первый путь единственного пассажира и замелькал своими белыми табличками - в направлении мифа о загробной жизни.
Прибывший волок чемодан по латаному перрону. Скрежет наугольников нарушал тишину зари, которая обещала прекрасный жаркий день.
Линейная милиция глядела вслед.
Он был в "ливайсах", поношенных, но настоящих. За месяц отощал, зарос и запустил усы с бородкой.
Он глянул на свое отражение в киоске "Союзпечати" и стал столбом, прозрев сквозь смутного себя прижатую к стеклу обложку. Новый номер местного журнала на русском языке. Обложка выгорела, по незаметности сравнявшись с политиздатовской макулатурой, хотя проклятый месяц август все еще не кончился.
- Закрыт, не видишь?
Снимая руку со стекла, он оглянулся на блюстителя:
- В этом журнале, возможно, я.
- Не понял?
- Как автор.
- Разбей тогда и посмотри. Пятнадцать суток гарантирую. Что в чемодане?
- Литература. Можно?
- Смотря какую. Ну-к, пройдем...
Киоск еще закрыт, когда он выходит на свободу. Протаскивает чемодан к телефону под новеньким плексигласовым козырьком, который за щегольство хватили по кумполу так, что накрывает он мутной паутиной трещин. По ту сторону площади солнце готово вспыхнуть в верхних окнах сталинских башен разъединенных близнецов. Он закуривает "Честерфилд". Имея ключ, звонить бы он домой не стал. Но ключа нет. И дома, к счастью, похоже, никого: гудки отсутствия. Тем лучше. Сдать багаж, и за город к воде. Захипповать.
Трубку вдруг снимают. И в нее молчат. Что означает - отчим в отъезде, она в паранойе, объективных причин для которой, конечно же, нет - кроме истории СССР. Она родилась в год победы большевизма в гражданскую и помнит себя, начиная со дня смерти Ленина: и НЭПовский бандитизм, и людоедш-матерей начала эпохи Энтузиазма, и суровую доброту гэпэушников, которые позволили ее иностранному отцу с ней попрощаться, и паническое отступление с канализационными люками, забитыми расстрелянными наспех врагами народа, и внезапных немцев, и эшелон в Тысячелетний рейх, а потом возвращение в Союз - с ним, Александром, справкой о сданном "ТТ" его отца и алюминиевой урной с прахом. Первый ее муж, наверное, хороший парень, слесарь-лекальщик, выпивоха и трубач на летних танцплощадках, обуглился на Курской дуге, второй...
Нет, хорошо, что не дожил отец до этого момента.
"Мама?"
"Ты в Москве?"
"Нет, я..."
"Вернулся? Надеюсь, со щитом?!!"
Он поворачивается, обтягиваясь железной цепью со вплетенным проводом. Мало ей того, что, не будучи японцем, он предпочел остаться в живых.
"Чего молчишь? Провалился?"
Он вешает трубку.
Имея на коленях журнал, открытый на рубрике "Новое имя", он смотрит в окно. Трамвай пустой, но добросовестная вожатая объявляет все остановки:
- Наступная "М`огилки"!
Что значит "кладбище".Что значит: здравствуй, Рут!
После Москвы город съежился так, что совсем не удивляет, когда навстречу в таком же пустом трамвае на площадь с клумбой выезжает Адам. Александр машет рукой и, выведя пассажира из прострации, прижимает к стеклу развернутый журнал. Успев показать большой палец, Адам убывает из поля зрения.
Откуда в такую рань? Не иначе, как от заводских девчат. В могучем лоне гегемона, значит, разрешил свои проблемы.
Эти бы проблемы Александру...
Чемодан вырывается, пересчитывает края ступенек и грохает об "островок спасения".
Привычный вид без горизонтов. Он глубоко вздыхает, всеми легкими чувствуя, как закоптили воздух за ночную смену окрестные заводы.
Что ж. При попытке к бегству не убит.
Придется снова погружаться...
Мемориальных досок на таких домах не вешают.
Пыльные липы взбугрили тротуар перед пятиэтажкой. На языке района: "Дом, где аптека". В которой однажды лет в тринадцать попытался на спор приобрести презерватив, за что был изгнан с позором и доносом матери. Привычная тяжесть поднадзорности под взглядом трех окон. За стеклами, однако, только домашние растения и шторы, сцепленные деревянными прищепками. Но он не обольщается. Следит, наверное, в щель.
За месяц марля в открытых форточках стала черной.
В тенистом проезде, умно-отрешенно глянув, проходит мимо Ли - отнюдь не Харви Освальд. Худой, в опрятной прозодежде и тапочках на босу ногу. Выбрав в СССР свободу, китаец Ли в районе единственный рабочий, кто не пьет. Судачили, что он, имея с гулькин, не достаёт свою дородную славянку. Зато все до копейки мне приносит, отвечала дура, которая дохвасталась невероятным этим фактом до того, что мстительный двор ударил соразмерной молвой: Ли заслан и шпионит в пользу Мао.
Может, и так.
Не исключаю ничего.
Поднявшись над трансформаторной будкой, солнце озаряет вид со двора. Облупленное крыльцо. Побитые ступеньки. Прикнопленное к фанере (вместо выбитой филёнки) объявление ЖЭКа, что горячей воды не будет до...
Запах внутри на грани вони, от которой ноздри отвыкли за месяц в МГУ. Не только гниющих в подвале квашеной капусты с "бульбой". В соседнем доме нарсуд, сортир там только для народных судей, а родня осужденных облегчает душу в ближайшем подъезде, куда можно донести. Хорошо, если только по-малому. Сколько раз по пути к знаниям его останавливала непреодолимая лужа, в которой мальчик прозревал океан страданий своего угнетенного народа. Он открывает дверь на лестницу. Мимо ободранных до железа перил и пыльной батареи, в которую ночами затыкают менструальную вату и женские трусы, что в детстве пугало как нечто чудовищное и непонятное, он восходит на площадку первого этажа. Справа коммуналка, где сменилось немало жильцов, но в комнате с видом на улицу Долгобродскую безвыездно живет и смотрит в окно огромными глазами ужаса старушка, у которой в местном гетто расстреляли всех. Налево в однокомнатной квартире проживал карлик с головой Карла Маркса. В юности он снимался в "Острове сокровищ", где навек запечатлен во время пиратского разгула - стоящим на столе с кружкой пива. Стал Ефим Лазаревич, однако, не артистом, а тем более не алкоголиком: инженером-конструктором. Супругу имел обычную, только с искусственной рукой. Дочь у них была прелесть, хрупкая и сероглазая. Однажды, играя в прятки с детьми, приглашенными мамой по случаю его одиннадцатилетия, Александр задвинулся в нижнем ящике секретера вместе с этой Ирочкой, а вылезти обратно за ней не смог от неожиданной эрекции - первой осознанной. Оставив ему на память оттепельный сборник Бабеля, эта счастливая семья уехала куда-то, а в квартиру вселилась мать-одиночка, женщина интеллигентная, библиотекарша, но при этом невероятно большая - и с упорно не растущим сыном. Гора родила мышь - смеялся беспощадный двор. Но перестал смеяться, когда октябренок вдруг окрысился. Его художества - опаленный фотопленкой испод лестницы и потолок.
