Кучкина Ольга
Вот ангел пролетел
Ольга КУЧКИНА
Вот ангел пролетел
Маленький роман
1
Лингва - язык.
Мой язык - враг ваш.
2
Под лопаткой зашевелилось, зачесалось, забусило, забыгнуло, загрубело, завередило, разогрелось, просунулось и вылезло сперва крохотным бутоном, быстро развернувшимся и ставшим крупным белоснежным крылом, только у оснований перьев скопились тени, отчего там, в заглыбях, они виделись более темными, чем на концах. Нечем было видеть, со спины-то, а вот поди ж ты, замечала и отмечала. Второе крыло появилось тем же макаром. Взмах - и полетели, на дороженьку не сели. Полетушки-полетунчики, как говаривал вечно пьяный папаша, подбрасывая младенчика к потолку, а младенчик женского полу визжал от страха и удовольствия.
Мой ангел летел по-над пустырем и кладбищем, по-над старыми и новыми заборами, по-над речкой и редким леском, сильно рассекая воздух крылами.
Летай, летай, мон анж, и ни о чем не жалей, пока опухшую тушу твоей Пат все еще носят ее распухшие ноги.
Не открывая глаз, ощущала свое победоносное тело. Давно могли бы ссочать силы небесные, ясно дело, и в прах вогнать, тогда б и усохло в прахе, да отчего-то не сконает, копит поверху, не отпуская. Накопило килограмм сто с гаком. Комьями да буграми, стянутыми синими венозными жилами и такими же узлами, ороговевшими слоями на стопах, локтях и ладонях, желтяками там и сям, расцветшими, как желтые розы, парочка их пропыряла до дыр, так что стала почти видна кость на ноге, не заживают ни от чего, ни от воска, ни от сала, хошь привязывай тряпкой, хошь так ходи, гноись. Вот еще шишка на шее объявилась, хорошо, не болит, не чешется, как чешутся защеплевые язвочки. Катается весело, как подарок, сперва с шарик прикроватный, после с китайское яблочко, теперь уже с луковицу. Тоже прибавка к весу. А все живет, с песнями борясь и побеждая, туша малая, необъятная.
Голова гудит, такое гуделово, мотора машины не услыхать, сама себе мотор пламенный, как вчетвером пели в гаражной мастерской, отпив пивка. Про сердце. Сердце ладно, отживший орган. Голова напоминает, не забыть.
Открыть ли глазок левый или правый? А зачем? Все изведано. Любознательность канула. Мысль еще бегает, как мышь, и с чем сравнивает, все тут. Шарик прикроватный один на металлической койке, останок на остатней спинке в головах, в ногах спинка сломанная, сетка железная, на которой отдыхаю, постелив четыре тонких одеяла. Сколь нашла. У других того нет, спят на самодельных топчанах аль раскладушках. Мне везет. Китайское яблочко ела вчера из банки, где боле полбанки варенья сохранилось. Луковицу всегда найдешь. И морковь, и картоху, и лапшу. Когда охота, суп себе варим, как на гражданке. Встану, в поле выйду, а тоже без любопытства. Любопытничать - волноваться. Осталась привычка, кто знает, слаже любопытства.
В поле, полевые работы - Роберта словарь. Геолог, ясно дело. Автомастерская была его хобби.
Сонька встала, бухтит своим скрипучим непонятным. Ы-у-а-а-ы-а-э-а. Такие фонемы загагакает. Кто разберет. Я разбираю. Ты куда обмылок дела перевод ее ы-у-а. Сажаю себя на постели, спускаю свои тумбы на пол, указываю изящным мизинцем направление. Да она и сама знает. Это из вежливости, ритуал, уважливая. Берет, мылит свои уши, что ручки у кувшина, потом сам кувшин, толстую красную шею, ровно переходящую в красный затылок, на котором растут темные пучки волос, потом маленькие круглые красные глаза без ресниц, потом маленький красный нос с вывернутыми сопливыми ноздрями и такой же рот, с видным языком, что высунулся промеж зубов верхних и зубов нижних. Одно слово, даун. Но чистюля. Без мыла не может. Своего нет, посколь сама не умеет подколоть да подхватить. А мне не жаль.
Я-а-у-а-ы-а. Это она кашу сварила и сообщает. Подносит котелок. Кашу в постель - этта даже лутче, чем кофе в постель. Где б на гражданке такое иметь. Объявляю Соньке громко. Все равно не поймет. А вроде обмен утренней любезностью.
Мы с Сонькой партнеры по купе. Можно так сказать. Мы аристократы. Раньше приходилось и на голой земле спать, и в подземелье, и возле труб горячих, где один бок отмерзает, другой прикипит так, что отдирали себя, оставляя клоки материи, а то и мяса, бывало. Купе укладено по бокам и сверху кусками жести. Прикладено картоном из коробок. С левого боку мой будуар, с правого - Сонькина раскладуха. Посередке обломанный кусок кухонной полки с набором посуды: кривая ложка одна, кривая вторая, две тарелки целых, две кружки настоящих японских с рисунком японской вишни, с трещиной, коробка с солью, коробка с сахаром, кастрюля почти новая, чайник, закопченный дочерна, и серебряная лопаточка для масла, ею мы просто любуемся, посколь масла не едим. Дале пенек, на пеньке примус дореволюционной постройки. Затем почти целый стул, на нем керосиновая лампа, вечером почитать, если найдется книжка. Я читаю редко. Сонька чаще. Умеет. Бухтит, пускает пузыри, языком себе читать помогает. А потом плачет. Ты чего, спрашиваю. Да разве она знает, чего. Мы никто, ни про себя, ни про кого не знаем - чего. А под моим ложем патефон. Пластинки тоже есть. Виноградов певец, Утесов, Хачатурян, Танец с саблями, и другие. Как с саблями - так Сонька опять с соплями. Хотя в норме бесчувственная типа колоды.
Кеша раздвинул листы жести, вошел в купе. Всегда он рушит дом. Без того не может. Как будто трудно заползти, нагнувшись, как мы с Сонькой заползаем. Нарушит, потом строит. Мужик. Мужицкий инстинкт. Идете, что ль, интересуется по-соседски. Кеша, хошь каши, интересуюсь в ответ. Мы редко чего спрашиваем друг дружку. Политес не обязателен. Утро такое свалилось, не похожее. Как полетела, так и лечу, словно чему случиться светит. Будто может что случиться там, где нету любопытства, ни мужского, ни женского, а лишь привычное, как рычание иль урчание уличных собак, утоление жажды-голода, и все, и боле ничего.
3
Думая еще покурить, вышли мы трое под белесые, стылые, скучные небеса нашей родины, а машина уж обнаружила себя около, и мы, ни разочка не затянувшись, согласно рванули что есть мочи строго на звук гуденья агрегата. Ха. Это Кеша с Сонькой рванули. Только мать сыра земля зачавкала, как жадное драконово отродье, желая заглонуть их в ритме вальса, как отдалось в моих музыкальных ушах. Я свои сто с лишним, при росте метр с шапкой, перемещаю в пространстве не так споро. Поспешила, людей насмешила. Заюзила по грязи стертой до полной глади адидасовой подошвой, взмахнула обеими ручонками, будто взлететь собираюсь, и именно что полетела. Коленца мои, бочонки, вперед вскинулись, навроде в танце, уселась на пятую точку, встать не могу. Главное, штырь металлический, опора и надежа наша, подвел, в сторону отлетел. Но тут ни зрителей нету посмеяться, ни кавалеров даме помочь. Дама сама должна из грязи восстать как миленькая. Одной рукой уперлась в дорогу, другой подтянула отъехавшую ногу. Мелко-мелко перебирая конечностями, нашла укрепленное положение, руки-голова-ноги внизу, зад наверху, как книжка, домком сложенная, выпрямила себя кое-как и восстала. Такие восстания нам не впервой. Приходится фокусничать. Достала штырь из месива и помчала себя, насколь могла, к цели.
А у цели уж не только Соня с Кешей. Вся орава. С четырех концов нашей местности: севера, востока, запада и юга. Кривая Полина, Фед Федыч хромоногий, Витька по кличке Юшка, Манька-горбунья, чернявый новенький, что сказал фамилию, а имя не сказал, типа Окаянц. И другие, кого знаю, имен не знаю. Имя не обязательно. Фамилия тем более. Клички довольно, чтоб обозначить или позвать, если что. В прошлый раз, как всегда, бросились прямо на бульдозер, а лучше сказать, под бульдозер, облепили, словно мухи навоз, даром что и в натуре они тут, а он же еще едет, механизм этот, и вдруг вижу, у беременной нашей, которой мы промеж себя дали кликуху Пузо, возьми да хвост платка с головы на колесо намотайся. Я ору: Пуза-а-а-а! Оказалось, ее Веркой звали. Она и не отозвалась. Затянуло, бедолагу, и череп раздавило. Читала, как такое с кем-то стряслось, а с кем, позабыла. А какая память была. На школьных олимпиадах, как в цирке, показывали. И поздней то же само. Сколько пила, пропить не могла. Какая-то интересная из себя была барышня, к высшему обществу принадлежала, львица. Потом вспомню. Выходит, Верка с ребенком будущим в себе, как в клетке, навроде львицы погибла. Говорили, будто Юшка ребенка ей сделал. Он закапывал. Видели, слезы по бороде текли. Да, может, просто слякоть от природы или пот. Закопал и снова среди нас, продолжает. За нами нету рубежей, позади Москва, нам никому дальше дороги нет, и мы продолжаем.
Я притюхала, штырем отогнала Полину с Манькой, Кеша с Соней сами подвинулись. Штырем раскидываю, штырем накалываю. Другие руками, а у меня коротенькие, мне неудобно, не в смысле, а штырь куда как лучше рук идет. Полиэтиленовые пакеты с дрянью всякой, от колбасных ошкурков до клоков волос, от осколков банок-склянок до кровяных тампонов ваты, это мы, ясно дело, не берем, от себя отбрасываем. Берем штаны-джинсы, пусть и ношеные, пусть и рваные, но к делу годные. Берем меха с проплешинами, свитера шерстяные и полушерстяные с дырками, рубахи без пуговиц и с пятнами, рейтузы-колготы с катышками, обувь сношенную или почти новую, если без каблука или со сломанной молнией. Берем трусы-трико, если не зассанные и не засранные. Такие не берем. Берем шапки-береты-шляпы, тоже с пятнами и без, чего порвано, зашиваем, бо нитки с иголками тут же берем, да еще, случается, в специальных коробочках. Шерсть берем или когда бумажные нитки, Кеша вяжет. Берем пачки сигарет подмоченные или иначе порченые, а то нетронутые. Из еды берем и колбасы, и ветчины, и сарделек, в огрызках, ясно дело, но и в целом виде попадаются, и шпроты иной раз в банке, и хлеб, и крупы, и фрукты, бананы там или апельсины, куски тортов тоже, короче, все меню современного человека. Что надо отмыть, отмываем. Что негодное отодрать, отщипнуть, отрезать, отдираем, отщипываем и отрезаем. Чиним, штопаем. Частью на себя, частью на продавца.
