Был еще княжич, наследник, угловатый одиннадцатилетний подросток, некогда подобранный младенцем возле трупа простолюдинки. Монарх может не иметь ни законной супруги, ни официальной фаворитки, хоть это и неприлично, но наследника он иметь обязан. Монархии везде одинаковы. Если бы в каком-нибудь из обитаемых миров люди размножались почкованием, как гидры, то и там непочкующийся монарх не был бы в почете.
Сейчас мальчик, видимо, спал. Наследнику нечего было делать на шумных и пьяных княжеских пирах, нередко заканчивающихся далеко за полночь. И видеть эти жующие челюсти, эти стекающие по подбородкам слюни пополам с мясным соком, эти рожи…
А ведь почти наверняка кто-нибудь из приглашенных играет за ту же команду, что граф Дану, подумал Барини. Кто-то ведь сообщил клану Шусси о паломничестве унганского князя и щедро заплатил за убийство. Кто-то из своих, из ближних… и не покойный секретарь. Чему и удивляться? Где это слыхано, чтобы власть имущие не имели врагов? Разве что в сказках.
Спустить с начальника тайной стражи шкуру, если не найдет предателя…
Страх умереть настолько отсутствовал сегодня, что стало даже противно. Ковыряя двузубой вилкой в салате из съедобных лишайников, рассеянно глядя на жующую и чавкающую придворную биомассу, Барини вдруг понял: вот оно. Случилось. За этой чертой актерская игра становится жизнью… Нестерпимо скучной. Великая цель слишком неподъемна для простых человеческих способностей. Нельзя жить так изо дня в день, из года в год – либо свихнешься, либо сопьешься, и уж тогда недолго ждать конца. Унылы обыденные игры монархов… Как же все-таки своевременно подоспела война! Когда унганские полки подобно северному ветру обрушатся на юг, скучать будет некогда.
Оказалось, что кубок уже осушен. Слуга тотчас поспешил наполнить его. Барини поднял кубок, и церемониймейстер ударил в гонг. Все смолкло.
– За ветер с севера! – провозгласил Барини. – Унган и Гама!
Надо было быть идиотом, чтобы не понять. Похожий на сову граф Дану идиотом уж точно не был.
Глава 5
При прежних маркграфах его непременно колесовали бы без всякой пощады. Сунуть нож под ребра уважаемому торговцу – непростительная глупость, если не удалось благополучно унести ноги и хорошенько замести следы. Арапона, человека без определенных занятий, тридцати лет от роду, приписанного к крестянскому сословию, холостого, ранее судимого за мелкую кражу, взяли на сбыте добычи. Кто мог знать, что подлец Зуза продался марбакаускому прево? И добыча-то оказалась не шибко жирная… тьфу!
Воришек в Унгане спокон веку драли кнутом и отправляли на каторжные работы вместе со злостными неплательщиками податей, казнокрадами не из крупных, содомитами, неудачливыми беспатентными лекарями, лживыми доносчиками, раскаявшимися богохульниками и всякой пестрой швалью. Воров, попавшихся вдругорядь, – вешали без долгих разговоров. Знатным господам секли головы. Еретикам полагался костер. Убийцам – колесо.
Просто и понятно. При большем или меньшем стечении народа палач раздробит жертве кости, а когда непереломанных костей останется всего ничего и публика вдоволь натешится криками – милосердно удушит то, что осталось от приговоренного. Или не удушит, если мера злодеяний преступника ожесточила суд. Чего тут не понять?
Непонятности начались, когда старых маркграфов заменил новый князь. Особо изуверские казни постепенно сошли на нет, а костры на площадях исчезли вовсе, как и колеса с эшафотов. Пики для голов и виселицы по-прежнему не пустовали, полиция стала работать лучше прежнего, и суды не церемонились с уголовниками, однако все чаще звучал приговор: «К вечной каторге!» Нередко случалось, что приговоренного висельника никто и никогда больше не видел, а потом в народе распространялся слух, будто бы сам князь даровал негодяю жизнь. Было замечено, что везет преимущественно тем, кто влип в мокрое дело по природной тупости, отчаянию, а то и вовсе ненароком. И обязательно здоровякам. Хилых волокли на эшафот, а здоровенные детины имели шанс. По Унгану гуляла ехидная песенка:
Мускулист и краснорож,Не боюсь суда я.Сгинь, палач! Ведь я похожАж на государя!
Но что за новую каторгу придумал повелитель? Купцы, солдаты удачи и нищие бродяги, слоняющиеся как по Унгану, так и за его пределами, ничего не могли сообщить. Да, есть старые рудники, а есть и новые… Освобожденные по истечении срока каторжники, принимая в трясущиеся руки подаяние, качали головами: нет, на нашем руднике (галере, стройке, фабрике) бессрочников не было…
Куда пропадали приговоренные к смерти, никто не мог сказать. Поговаривали, будто бы князь продает их в маркграфство Юдонское на работы по осушению болот, где несчастные тонут чуть ли не тысячами. «Более осведомленные» пренебрежительно морщились: чепуха! Князю приглянулись земли, лежащие севернее Холодного хребта и простирающиеся до самого океана. Сведущие люди говорят, будто в тех краях одно дуновение северного ветра превращает человека в сосульку… Э, бросьте! Откуда мне знать, чего хочет князь! Повелитель мудр, он небось знает, чего хочет! Мне кум рассказывал, будто льдины там сами собой превращаются в алмазы…
Гуляла в народе и такая версия: готовясь к войне, князь Барини формирует из приговоренных особый отряд смертников-взрывников, опаивая их особым зельем. Вообще много было версий. Арапону оставалось лишь гадать, какая из них верна.
Приговор суда был недвусмыслен: смертная казнь через повешение за шею. Но Арапон был уверен: ему повезет.
Он исхудал в тюрьме, но все еще оставался обладателем мощного торса, бычьей шеи, толстых ног и могучих рук. Глядя на эти руки, Арапон думал: неужели они будут связаны за спиной, когда его заставят подняться на эшафот и поставят под виселицей? Быть того не может! Эти руки нужны князю, а значит, их обладатель будет жить.
Как жить – вопрос в данную минуту лишний. Главное – жить!
Каторга? Пусть каторга. Со временем может выйти помилование. Разные бывают чудеса, надо только выждать. А может, удастся сбежать. На этом свете непоправима лишь одна неприятность – смерть.
Сидя на каменном выступе лишенной и намека на мебель камеры смертников, Арапон не молился. Он ждал. За ним должны были прийти с рассветом – прийти и повести на казнь. Придут ли?
Быть может, придут раньше и зачитают волю князя? Или оставят здесь на несколько дней, чтобы помучился и раскаялся, а помилование объявят уже потом? Пусть каторга, пусть! Только бы жить!
Железная дверь камеры завизжала с первыми лучами рассвета, и Арапон увидел стражников. Значит, конец… Но незнакомый человек, одетый как судейский чиновник, вошел в камеру и не без усилия затворил взвизгнувшую дверь, оставив конвой снаружи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
