хлестче, чем я. И Роберт быстро взял её под руку и повёл к тем тополям, где мы с ним ели.
Зайдя в разрушенное здание, мы прошли пару помещений и спустились по лестнице. Непосредственно на входе в подвал стояла металлическая ржавая дверь. Роберт наклонился и откуда-то из щелей в кирпичах вытащил большой ключ. Дверь со скрипом распахнулась, выпустив наружу резкий запах костра и грязных вещей.
Внутри было темно и сыро. Под ногами шуршали разбросанные газеты и упаковки. Роберт быстро юркнул во тьму, и загорелся первый огонёк свечи, затем ещё один и ещё, по периметру помещения подросток зажёг семь свечей. Они осветили грубые бетонные стены, в двух местах закрытые плакатами незнакомых мне музыкальных групп. В дальнем конце подвала возвышалось нечто, напоминающее кровать. Её основание было сделано из аккуратно сложенных газет, тряпок, пакетов, будто свитое птичье гнездо, на горе мусора лежали в изобилии подушки разного размера и несколько больших матрасов, всё это убранство было покрыто старыми пятнами, потёками, из разреза на одном из матрацев торчали пружины. Его мне и стянул с кровати и оттащил в противоположный угол Роберт.
– Та суперкровать наша с Герой, этот матрац тебе, не обращай внимания на дырку, зато он толще, – сказал мне мой сегодняшний друг и занялся своей мокрой одеждой. Он потушил одну из свечей и в тёмном углу, отвернувшись ко мне, дал переодеться Герде, затем сам сменил одежду.
– Она твоя сестра? – аккуратно спросил я.
– Да. Типа того, – ответил Роберт, – она попрошайничает у магазина овощей и фруктов, иногда помогает разгружать товар с машин и относит мусор за фрукты. Кроме того, много подпорченных каждый день можно набрать. Компот даже иногда варим. – На его лице, наконец, появилась улыбка. Такая детская, искренняя улыбка, напомнившая мне, что он ещё ребёнок. Кроме его роста и вот этой редкой улыбки, ничего не выдавало в нём незрелости. Он был боец, борец за жизнь свою и своей боевой подруги. Капли дождя смыли с его лица сажу и копоть. Его волосы оказались золотистого цвета, он был скорее блондином, нежели русым, как казалось до этого. Кожа была не по возрасту дряблой, на лице – морщинистой, глаза почти прозрачные, словно льдинки. На лице и руках множество мелких шрамов, на шее большой белёсый ожог. – Ей тринадцать лет, на год старше меня, в этом городе её нашёл, еле живую, по помойкам шарилась, там же и спала, в помоях. Как её не убили до того, как я нашёл, не понимаю.
– Гера, ты принесла нам что-нибудь поесть? Не стесняйся, он такой же, как и мы – беглец.
Девочка стояла в углу жилища, глядя в пол, и неуклюже пыталась снять с плеч маленький тряпочный рюкзачок. Роберт подошёл и помог ей. Забрав рюкзак, он прошёл в центр и высыпал содержимое на лежащую там картонку. Из сумки выпали яблоки и груши со смятыми потемневшими боками, и шлепнулись, как мокрая тряпка, штук пять давно переспевших бананов.
– О! Да тут целый пир! – воскликнул Роберт и бросил мне яблоко. – Не обессудь, но, несмотря на то, что ты наш гость, работа найдётся всем. Сходи, помой фрукты, пока мы приберём тебе спальное место.
Я вышел из жилья беспризорников и направился к бочке с водой, которую Роберт, как сказал, украл на ремонтной базе автовокзала как раз для этих нужд. За время моего отсутствия почти ничего не изменилось. Огонь от свечей скромно освещал помещение размером с гараж для одного автомобиля. Серые бетонные стены поглощали тепло огня, храня подвальную сырость. В углу, где мне отвели место, лежал матрац. На полу гнили толстым слоем газеты. На картонной имитации стола появились три кружки, наполовину наполненные какой-то жидкостью. Я положил яблоки и груши и сел на низенький табурет у нашего стола.
– Итак, – резко начал Роберт, встав со своего царского ложа, где он что-то шептал Гере, поглаживая её голову, – обряд посвящения таков: берёшь кружку, выпиваешь залпом, затем берёшь одно яблоко и одну грушу и идёшь к себе в угол, ешь и отправляешься в свои мечты до утра. Ясно?
– Да! – резко и громко сказал я, не давая повода усомниться в моих намерениях вступить в ряды «Беглецов». Хотя пока ещё я не знал, почему Роберт меня так назвал.
Сделав большой резкий глоток из кружки, я забыл обо всём. Это было что-то убийственное. Как, наверное, выпить лаву или как заставить сотни пчёл ужалить тебя в рот, нос и глаза. Напиток был будто смесью всех самых отвратительных вкусов и запахов. Но на счастье не оставлял послевкусия, и рой пьяных пчёл пламенным потоком понёсся в мой желудок. Я хотел было открыть рот, чтоб высказать свои впечатления, но Роберт жестом показал мне, чтобы я молчал и отправлялся спать.
Я никак не мог уснуть от холода сырого бетона, несмотря на матрац. На обрывке газеты, лежащей перед моим лицом, была напечатана очередная трагичная история из местного быта. Одинокий мужчина, пьющий каждый день перед работой стакан самогона и после работы ещё один, познакомился с женщиной, влюбился. Она, будучи ярой трезвенницей, с истерикой запрещает ему пить, он в первый раз за 15 лет едет на работу трезвым и сбивает ребёнка. Ребёнок, возможно, суицидник и прыгнул под машину. Но кто виноват? Любовь женщины – ведь забота о здоровье, безусловно, проявление любви? Мужик? Водка? Или виновато смоделированное однозначное предвзятое отношение к алкоголю? Виновата негибкость. Алкоголь не однозначное зло, а трезвость не однозначное добро.
День восемнадцатый, 5 сентября
Утром я проснулся от неприятного запаха сигаретного дыма. Роберт курил, не вставая с кровати, свечи почти догорели, в щели входной двери угадывался тусклый солнечный свет. С нагретого мной матраца вставать не хотелось, но Роб, энергично соскочив, жестом призвал последовать меня за ним.
Сбоку от здания был небольшой расчищенный от травы участок, где под пластиковым решётчатым ящиком сидел пойманный голубь. Роберт ежедневно ставил этот ящик, опирая один его край на палку, к которой была привязана корочка хлеба. Вытащив голубя, он без промедления свернул ему шею и сунул труп себе в карман. Ловушку он тут же восстановил. Вернувшись обратно к входу, Роб мастерски выпотрошил голубя и, сунув в обрезанную пластиковую бутылку тушку, сварил её на пламени газовой горелки. Обед был готов.
Затем он потащил меня куда-то дворами, пару раз мы перелазили через заборы и наконец вышли к трёхэтажному торговому центру.
Беспризорник сказал мне сесть на углу этого здания и просить милостыню. Сам
