глаза, и вспомнила, откуда мы получаем бензин, который плещется в цистернах. Из Баку плывет бензин или из Башкирии. Так объясняла в классе учительница Иоланта. А ведь Баку или Башкирия от нас еще дальше, чем далекий Горький… Там, где Баку, раскинулось море, высятся горы, а в Башкирии бескрайние степи, ровные как стол… Там люди пьют лошадиное молоко — кумыс. Это лекарство, рассказывала нам учительница. Интересно, а этот шофер пьет лошадиное молоко?
Все глазели, делясь впечатлениями, как вдруг подоспел Ляксандра. У меня щеки лопались от радости, а он насупился, желтая шляпа на глаза надвинута. Только на этот раз я его не жалела.
— Что с тобой, сосед? — окликнул его отец, оторвавшись от забора. Окликнул весело, будто и не он вчера у Ляксандры одалживался.
— Кролика задавили, лиходеи! Кто мне заплатит за него? Погоди, и нас всех раздавят!
Ляксандра поднял за лапки мертвого кролика. Потряс, чтобы нам еще страшнее было. На черную землю упала капля крови.
Мне тоже было жаль кролика. Но как не стыдно Шаучукенасу требовать платы? Ведь у него много кроликов. И не только кроликов — куры, цыплята. И не только куры — пчелы. И яблоки возит на базар зимой, когда они дороже. И за привезенные товары с людей втридорога дерет. А машины, посеревшие от пыли, едут издалека, из неведомых далей, из чудесных далеких мест.
— Один несчастный уже есть, — бодро сказал отец матери. — Может, и еще объявятся?
Мать ничего не ответила, она вздрагивала от гула и грохота. Много лет она никуда не ездила, не видела такого движения, не слышала такого шума. И теперь не знала: радоваться перемене или печалиться.
— Едут и едут, как в войну, — дивилась мама.
— Какая война тебе мерещится! Движется, катит, строится мир. И каких только теперь машин не делают! — радостно говорил отец. — А говорят, человек — прах… Попробуй-ка, растопчи такой прах!
Одним ухом я слушала рассуждения отца, другим — беспрестанно идущие машины. Не отрываясь глядела я на спаренные колеса, на длинные-длинные прицепы, непонятные грузы. Даже в глазах зарябило, и почудилось мне, будто деревушка наша оторвалась от леса, к которому была все время привязана, и стронулась с места… Не только избы… Мы все — мама, отец, даже упирающийся Ляксандра с раздавленным кроликом в руках — куда-то движемся, катимся, едем.
Как хорошо двигаться!
Одна только мысль беспокоила, омрачала радость: долго ли эти машины будут идти через Гургждучай? Не вернется ли дорога вскоре в свое старое русло? Не исчезнет ли вдали, позабыв о нашей деревушке?
Отец знал, что происходит. Он меня успокоил:
— Видел позавчера дорожного мастера. Он говорит, что объезд надолго. Расширяют большую дорогу…
Неужто отец еще позавчера знал, что дорога свернет к нам? Я ждала, ждала и не знала, а он не ждал и знал?
Так что же он мне позавчера или вчера не сказал?
Но знал ли отец, что домишки Гургждучай будут сотрясаться от грузовиков, облепленных пылью башкирских степей? Слегка подрагивает щеточка его усов, не поймешь — знал или не знал. Только почему он назвал эту необычную дорогу «объезд»?
Неужели машины будут идти мимо нас, только пока ремонтируют большую дорогу?
Нет, нет, нет… Дорога потому бежит мимо, что она — мечта! Мечта моя и моей учительницы Иоланты!
И тут я хватилась своей учительницы. Неужели мечта не подняла ее?
Но вот и Иоланта… Она бежит, вся в голубом, даже босоножки голубые. День вроде бы обычный, середина недели, а Иоланта нарядилась, как в праздник. А может, сегодня в самом деле праздник, большой праздник?
Я даже причесаться не успела, и вообще сегодня утром я какая-то взъерошенная. Наверное, от радости и нетерпения. Однако и учительница, хоть и успела принарядиться, тоже какая-то сама не своя. Едва кивнув нам, она уже приглядывается к машинам, даже поднимается на цыпочки, чтобы лучше видеть. А ведь и издали все видно. Теперь уже лес не заслоняет дорогу, дорога как на ладони у нас. И не только дорога. Внезапно приблизились горы, моря, степи!
Так что же еще может искать учительница? Почему у нее такой тревожный взгляд и чего она так пристально вглядывается в стекла кабин, на которых отражается солнце?
«Никуда я не поеду. Некуда мне ехать», — звучат у меня в ушах ее слова, и я чувствую, что луч, отскочив от стекла автобуса, застревает у меня в глазу… Что-то щиплет, хоть и не слепит уже…
Ах, вот как! Иоланте некуда поехать на каникулы? Так, может, к ней приедет кто-нибудь? Может, она ждет?
Ведь и я жду…
Вы, должно быть, уже угадали, кого я жду!
Я еще никому не говорила вслух, боюсь ошибиться, потому что человек, который уехал, возможно, не соскучился по мне. Может, он и думать не думает о человеке, который стоит у дороги и ждет?
Иоланта сжимает мои пальцы. После свеклы и сена ее рука уже гораздо жестче.
Будем ждать…
Вместе, как и до сих пор!
У ДОРОГИ-БОЛЬШАКА…
Вы, наверное, знаете песню про старосту, который жил у дороги-большака… «Ой, ты дудочка-рожок…» и так далее. Если б вы попробовали сложить песенку про Гургждучай, которая встала у дороги, вряд ли получилось бы. В одну песню всего не вложишь.
В самом деле, слишком мало одной песни для нашей Гургждучай. О каждой избе, о каждом человеке понадобилось бы сочинить по песенке…
Жили мы у самого-самого леса, но лес не всегда шумел. А дорога почти не смолкает. Иногда, правда, выдастся тихая минутка. Даже не по себе, когда шума нет — до того привыкли. Немного погодя снова слышно громыханье, рев машины или стрекот мотоцикла. Мотоциклов много, они гудят, как майские жуки. А ночью лучи света, которые раньше скрещивались где-то в поднебесье, отсчитывают стволы деревьев, наши спящие избы…
Лето нынче очень жаркое, пить хочется в дороге, и шоферы, и пассажиры бросаются к колодцам. Никогда не слыхала
