— Постой-постой, это какая же Поленька?
— Да нешто вы не заприметили ее?.. Рыженькая такая, развеселая… дворовая девка Верзилиных, — широко улыбнулся Алексей.
— Погоди, — опять остановил его Позднеев. — Ты про дело сказывай!
— Поленька-то свое тарахтит, а я прислушиваюсь, о чем Монбрюн с Крауфордом говорят. Да только мало дельного привелось услышать: опасался близко подходить. Правда, подвыпивши они были и говорили довольно громко. Слышал я, как француз сказал: «Мелкую политику ведете вы, сэр Крауфорд. Все это — удары шпагой по воде. Нужно приниматься за главное… Потом беседу завели о каком-то колонеле — полковнике значит, — о коем Монбрюн отозвался, что тот „не переобременен убеждениями и надо попытаться золотом склонить его“».
— Колонель? — повторил Анатолий и подумал: «Возможно, речь шла у них о полковнике Лоскутове, коменданте Таганрога. Говорят про него, что пьет изрядно и на взятки жаден. А жена у него, гречанка, любит дорогие наряды…»
— А что же ты все-таки так припозднился? — спросил Анатолий, размышляя о том, что уже поздно пойти с докладом к Суворову, придется отложить до утра.
— Да, знаете, Анатолий Михайлович, мы с Поленькой всю ярмарку осмотрели, — смущенно осклабился Алеша. — И ученого медведя видели, в балагане были, где Петрушку представляли, и на качелях… Да и хлебнул я, признаться, маленько…
Излишнее увлечение Алексея ярмаркой, а также медлительность Позднеева, не доложившего тотчас же Суворову, имели плохие последствия: когда на следующее утро был отдан приказ немедленно найти и обыскать турецкого купца под предлогом покупки им украденных бриллиантов, то оказалось уже поздно — купец тот выехал с постоялого двора и как в воду канул.
XI. В Черкасске-городе
К вечеру началась метель. Буйный ветер обжигал короткими, словно взмах кнута, ударами, — он то налетал сзади и дул с такой силой, что ноги сами собой начинали бежать, то бросал в лицо горстями снежную пыль.
Несмотря на теплые варежки, руки Меланьи Карповны закоченели, и она с трудом постучала в окно деревянного флигелька в глубине двора. Таня бросилась к двери, отодвинула засов, впустила тетку.
— Ну и завируха на улице! — сказала Меланья Карповна, устало.
Таня помогла тетке развязать и снять большой пуховый платок, кунью шубу, поспешила налить кипятку из шумящего на столе медного самовара. Потом добавила из чайника настоенного чаю, поставила перед теткой чашку саксонского фарфора и придвинула банку с вареньем, блюдечко. Смотрела на Меланью Карповну пристально тоскливым взглядом черных глаз, которые казались особенно большими на похудевшем, бледном лице.
— Все не так получается, как надо, — тяжко вздохнула Меланья Карповна, выпив блюдечко чаю. — Даже вот эта новинка заморская — чай китайский, подарок Алексея Ивановича, и тот не на радость. Что делать, и ума не приложу! Ты знаешь, куда ходила я по этакой-то погодушке? Сама побывала на почтовом дворе, никому из челяди атаманской не доверила, послала письмо твоему отцу, чтобы приехал он без промедления…
Глядя в печальные глаза Тани, Меланья Карповна поспешила добавить:
— Да ты-то, девонька, не виноватая. Все он, атаманушка, блажит, словно ты его любовным зельем опоила. Он и сегодня призвал меня к себе и вновь стал уговоры делать, чтобы ты за него, замуж шла, обещал богато одарить меня. А я ему напрямик отрезала, что николи у нас на Дону — сами, мол, знаете — не было такого свычая-обычая, чтоб родня торговала девками, ровно скотом бессловесным. Пусть, мол, отец ее родный свое слово крепкое скажет и, ежели захочет, сам тебя уговаривает, а мое дело сторона. Рассерчал атаман, аж кровь бросилась в лицо, но промолвил тихо: «Неужто ж Таня так сильно любит того казачонка? Ведь все прихоти ее буду сполнять, в столицу повезу — пусть все любуются на красу донскую…».
Слезы градом покатились из глаз Тани.
Тетка обняла ее, стала утешать:
— Ну что ты, Танюшенька?.. Ведь я тебя никак не неволю. Навряд и братец станет принуждать.
— Спасибо за ласку вашу, тетя. Вы-то здесь ни при чем. Во всем он, ненавистный, виноват. Привык, сами говорили, ни в чем отказа себе не встречать. Пусть даже и впрямь хочет, чтоб женой его была, — не пойду на это, не польщусь на его власть и богачество, на посулы его хитрые. Нелюб он мне! Ни за кого не выйду, кроме как за Павлика. Чую, не иначе, как он, атаман, подстроил так, что Павлик томится, словно в тюрьме, на Кубани… — А без него у меня здесь жизни нет, сердце на части рвется.
Кто-то постучал в дверь негромко, но властно, настойчиво. Таня и тетка вздрогнули, испуганно вскочили.
— Уж не сам ли атаман, Алексей Иванович, заявился?.. А может, братец приехал из станицы?
Стук снова повторился, еще более настойчиво. Меланья Карловна накинула на плечи пуховый платок, вышла в сени, спросила тревожно:
— Кто там?
В ответ послышался охрипший от стужи, но веселый голос:
— Это я, крестная, Сергунька Костин. Скорей отчиняйте, а то дверь взломаю — так замерз!
Меланья Карповна отбросила засов. В сени вошли двое в меховых полушубках, занесенных снегом. Лица их были укутаны в башлыки из верблюжьей шерсти.
— А это еще кто? — спросила растерянно Меланья Карповна.
— Да это один приблудный казачок, наш одностаничник, — смеялся Сергунька. — В потемках все одно не разглядите. Ведите нас в горницу.
Меланья Карповна, а за нею оба казака вошли в комнату, где горела толстая восковая свеча.
У Тани задрожали губы, подкосились ноги. Сорвавшись с места, она метнулась стрелой к статному казаку.
— Павлик! — крикнула она.
Все было в этом исступленном крике — и горечь пережитой разлуки, и боль недавних огорчений, и страх за него, а больше всего любовь к ненаглядному, долгожданному, без кого и жизнь не в жизнь, с кем и помереть не страшно. Счастливые слезы брызнули из глаз Тани. Закинув руки за плечи Павлика, она целовала его, не чувствуя холода оледенелого лица, забыв о стоящих тут же тетке и Сергуньке.
Тетка положила руку на ее плечо.
— Довольно, довольно, Татьяна, — сказала она строго. — Пусть полушубки скинут, соколики боевые, а тогда сядем рядком да обо всем потолкуем ладком.
Павлик и Таня не могли оторвать глаз друг от друга. Он показался Тане каким-то иным, чем прежде: возмужал, окреп, и даже плечи его как будто стали шире. И усы отрастил длинные, золотистые… И так шел к нему чекмень синий офицерский! А Павел, глядя на Таню, думал: «Похудела… И стала, пожалуй, еще краше, чем прежде. Как блестят ее глаза!.. Точно черный огонь!»
Меланья Карповна покрыла стол чистой скатертью, поставила графинчик наливки вишневой, янтарный балык, нарезанный ломтиками, тарань жирную да бычий язык — лизень по-казачьи, — хлеб ржаной, недавно испеченный, с приятным, каким-то домашним запахом.
Таня положила голову на плечо Павлику и спросила:
— Надолго ли приехал?
Меланья. Карповна остановилась у стола и тоже с нетерпением ждала ответа.
Словно облако набежало на лицо Павла.
— Нет, люба моя… Завтра на рассвете едем обратно! Спешную эстафету генералу Суворову от полковника Бухвостова доставили. — И, увидев, как затуманилась Таня, поспешил добавить: — Но Суворов сказал: «Пятнадцатого марта ваш казачий полк имеет направиться на Дон, а его сменит другой». Стало быть, недолго, совсем недолго — всего два месяца — будет длиться наша разлука.
— Пейте, дорогие гости, кушайте! — радушно приглашала Меланья Карповна. — И я с вами на радостях выпью рюмочку.
Казаки с утра ничего не ели, но у Павла пропала охота, как только он увидел Таню. А Сергунька ел и пил за двоих, поясняя Меланье Карповне:
— Надо, крестная, заботиться о друге-односуме. Он совсем, видать, очумел от любви, вот и приходится мне наверстывать и за него тоже. Я не гордый, где щи — там и ложка, где мед — там и плошка.
Меланья Карповна спросила обеспокоенно Павла:
— А у атамана ты с докладом был?
Павел пожал плечами:
— Зачем? Эстафета Суворову — не атаману.
— Ну, вот и хорошо. А кони ваши где?
— На постоялом дворе оставили.
— Придется так сделать: раз уж вам положено на рассвете уезжать, так я вас еще затемно выпущу, чтоб о вашем приезде атаман не прознал.
— А почему вы так боитесь атамана? — нахмурил брови Павел.
Помолчав немного, Меланья Карповна ответила:
— Не хотелось мне огорчать тебя, соколик мой, да, видно, надобно все поведать, того не минуешь.
Сердце Павла похолодело, когда услышал он, что атаман хочет жениться на Тане.
— Я чуял это уже давно, — промолвил он глухо. — Но ведь не на Туретчине живем — на вольном Дону! Хоть и загребущие руки у атамана, да по ним можно больно ударить: много есть недовольных им на Дону и в полках казачьих…
Сергунька подхватил:
