— Зачем ругаешься, да? Еще ничего не пил, не кушал, уже слова обидные говоришь. И даже если ругаешься — скажи по–человечески, да! А то придумал тоже — микроскопий! Русской язык не знаешь, да?
Троцкий, сообразив, что инцидент исчерпан, успокоено вздохнул. Туташхиа, собираясь сделать заказ, сел на место, однако радоваться было рано: к их столу, спотыкаясь и покачиваясь из стороны в сторону, подошел урядник и навис над товарищами непоколебимой глыбой.
— Этта хто тут беспорядки наводить удумал?! — гневно выдохнул стражник, оперевшись о столешницу обеими руками. — Вы оба–двое не местные, а потому — докУменты покажьте!
— Нет у нас паспортов, уважаемый, — поморщившись от густого алкогольного запаха, флегматично пожал плечами Туташхиа. — Наш царь знает, что горцы — вольные люди. Ты большой человек, ты должен об этом знать лучше, чем я. Мы мирные путешественники, поужинаем и поедем себе дальше.
— Да хто тебя знает, мирный ты али вовсе себе абрек какой! — не пожелал успокаиваться урядник. — Это ты на словах мирный, а на самом деле может ты Буба Икринский, а то и вовсе Мамиа Саакашвили!
При последних словах урядника Туташхиа резко поднялся, и, горделиво подбоченясь, произнес четко и раздельно дрожащим от ярости голосом:
— Ес укве метисметиа! (это уж слишком) Ты зачем меня с этим иудой сравнил, а? Запомни сам и детям своим скажи: я не шакал Саакашвили, меня зовут Дато Туташхиа!
Услышав имя известного всей Грузии абрека, урядник, моментально протрезвев, испуганно икнул и, пытаясь нащупать клапан кобуры, попятился к своему столу. Внезапно раздался хлесткий звук револьверного выстрела, и служака, вскрикнув от боли, схватился за простреленное бедро и повалился на пол. Его сослуживцы метнулись было к лавке с винтовками, но, услышав щелчок взводимого курка, замерли на месте, не сводя взгляда с черного зрачка дула маузера, застывшего в руках Туташхиа, и дымящегося ствола нагана в руке Троцкого.
— Перевяжите его! — обращаясь к стражникам, абрек качнул стволом в сторону раненого урядника. — Не бойтесь. Мы никого не хотим убивать.
Дождавшись, пока рядовые бросятся к своему командиру, он повернулся к Троцкому:
— Ты и впрямь Лев! Не побоялся за друга вступиться. Молодец, — Туташхиа улыбнулся и убрал пистолет в кобуру. — Только стрелял зачем? Я бы ему пять рублей дал, и он бы про нас и думать забыл.
— И–и–испугался, — простучал зубами Троцкий.
Переместив взгляд с урядника на Туташхиа, а с Туташхиа — на револьвер в своей руке, он тут же поспешил уточнить: — За тебя испугался. У него вон, оружие при себе есть… Было. Да и не думал я, что попасть смогу. Так, напугать хотел…
— Оружие у него! – абрек, словно сомневаясь в словах товарища, недовольно качнул головой. — А у меня скалка бабская что ли? Эй, хозяин, собери нам с собою поесть. Мы уезжаем. Ночевать оставаться не будем, неуютно здесь.
Через несколько минут, когда духанщик, руками, нетвердыми от страха, положил перед Туташхиа плотно набитую сумку, источающую ароматные запахи, Дато подтолкнул Троцкого к дверям. Смерив трактирщика взглядом, абрек бросил на стол мятую рублевую ассигнацию, подхватил сумку и направился на улицу, не забывая, впрочем, посматривать в сторону стражников.
Отъехав подальше от села, Туташхиа свернул в сторону от дороги, проехал еще с полверсты и скомандовал привал.
— Так зачем ты в урядника стрелял, а, Лев? — стреноживая лошадей, вновь обратился абрек к Троцкому.
— Это у тебя паспорта нет и отродясь не водилось, — угрюмо буркнул тот, не поднимая глаз. – Меня же, как ни старайся, за грузина не выдашь, и документов никаких не имеется. А полицейских трое и каждый с оружием. – Лев, словно собираясь с духом, немного помолчал, и наконец, решившись, неохотно добавил. — Ну, а по чести сказать — просто страшно вдруг стало.
— Значит, ты и вправду смелый человек, — задумчиво протянул Дато, выкладывая провизию из захваченной в духане сумки. — Только по–настоящему смелый мужчина может сказать, что он испугался. Это хорошо. Плохо только, что опять под открытым небом ночевать придется. Хотя и это не беда.
На следующее утро компаньоны выехали на тракт, и покуда светило солнце двигались по широкой и хорошо утрамбованной дороге. Несколько раз им навстречу попадались небольшие обозы, дважды их обгоняли одиночные всадники, но каких–либо признаков погони или иного беспокойства на тракте не замечалось.
Какое–то время Троцкий ломал голову, пытаясь представить, что же происходило в духане после их отбытия и почему их никто не ищет. Не найдя вразумительного ответа, он утешился мыслью, мол, рана у урядника нетяжелая и служивый, резонно опасаясь, что ему не поверят, рапорт о встрече со знаменитым разбойником подавать не стал. Так ли всё обстояло на самом деле, Лев не знал, а Туташхиа этот вопрос не волновал вовсе: нет погони и, слава Богу!
К исходу второго, после стычки в Чадрахе, дня путешественники въехали в Орта–Бутум. Деревенька настолько походила на оставленный приятелями неделю назад Коджора, что Троцкий, посчитав, что они сделали круг и вернулись к начальной точке маршрута, даже слегка испугался. Однако вывеска дорожного указателя, обилие садов и наличие иных примет цивилизации убедили Льва в бредовости своего предположения.
Не желая плутать в незнакомом селении, Туташхиа подозвал к себе босоного мальчишку, кувыркающегося в пыли в компании таких же чумазых и оборванных пострелят, и тот за медный пятак отвел путешественников к дому Сандро Ниношвили.
По сравнению с внушительной, пусть и одноэтажной усадьбой Гогечиладзе, дом Ниношвили казался более чем скромным: приземистый, сложенный из серых булыжников различной формы, с подслеповатыми глазницами маленьких окошек и крытой соломой крышей.
Хозяин выглядел под стать своему дому: невысокий, худой, он сильно сутулился и при ходьбе опирался на длинную палку. Короткая седая борода в сочетании с надвинутой на глаза папахой сильно старили его, и со стороны Сандро больше напоминал аксакала, чем пятидесятилетнего мужчину. Говорил он по–русски почти без акцента, манерой речи напомнив молодому путешественнику Туташхиа: Ниношвили так же четко выговаривал слова в редких, коротких фразах, не забывая при этом гордо поглаживать старенький солдатский Георгий, ярко блестевший на сером бешмете.
Узнав, что его дом выбран благодаря отзывам Гогечиладзе, Сандро без тени эмоций запустил друзей во двор, помог распрячь лошадей и пригласил в дом, где уже накрыли стол.
Бросив беглый взгляд на скудное угощение, Туташхиа, разразился непривычно длинной для него речью, рассказывая о том, как он счастлив побывать в гостях у такого уважаемого человека, как Ниношвили, и как бы ему хотелось проявить ответное уважение и самому угостить хозяина дома. С разрешения Сандро, он пригласил его дочь в обеденную комнату и, дав той пару рублей, попросил сходить в лавку, купить вина и еды.
Увидев немыслимые для нее деньги — подлинное богатство в краях, где крестьянин, зарабатывающий два рубля в месяц, считался зажиточным, девочка скромно пролепетала, что ей одной будет не под силу унести такую гору еды и питья. Сандро отрядил ей в помощь свою жену, и полчаса спустя стол в гостиной буквально ломился от всяческой снеди.
За ужином Туташхиа договорился с Сандро о том, что оставит ему на сохранение лошадей и часть оружия и положил на край стола десятирублёвую ассигнацию. Увидев деньги, хозяин гордо встопорщил бороду и заявил, что в деньгах не нуждается, на что Троцкий лишь скептично, хотя и молча, улыбнулся.
Не желая спорить, Дато напомнил Ниношвили, что животным нужен овес, а хозяину нужны силы, чтобы ухаживать за лошадьми, одну из которых он, Сандро, может сдавать внаем. После этой фразы Ниношвили больше разговор о деньгах не заводил, однако время от времени, уставившись в угол комнаты и, видимо подсчитывая будущие прибыли, загибал пальцы и беззвучно шевелил губами.
На следующее утро Сандро отвел гостей к своему соседу, на чьей телеге те без происшествий доехали до Батума.
Всю дорогу до города Туташхиа напряженно молчал. То, что мысль о прощании, с любимым оружием, а так же дальнейшая перспектива остаться только с револьвером и кинжалом, абреку не нравится, Лев понимал и без слов. Представив, каково будет Дато, если он останется с голыми руками, Троцкий про себя хихикнул, но вслух свои мысли высказывать не стал. Человеку и без того хреново, зачем обострять ситуацию?
На пригорке, с которого открывалась панорама города, возница ненадолго остановил повозку, и молодой человек некоторое время мог рассматривать незнакомый, ранее не виданный им пейзаж.
На севере виднелась безграничная гладь моря, украшенная оживленным рейдом и пристанями с множеством судов всякого рода и под различными флагами. С востока гавань окаймлялась цепочкой гор, из–за которых от горизонта и до самого моря тянулся Кавказский хребет.
