— Аль иконы привезли, что шапки, старики, ломаете?
В другой стороне из самой гущи толпы зло откликнулся другой голос:
— Чай, сейчас не крепость, чтоб над людьми надругаться. Хватит того, что людей поморили голодсм да холерой.
Становой вздёрнул голову и взмахнул нагайкой.
— Молчать, скоты! Не торопитесь ложиться под розги: каждый дождётся своей очереди.
Земский, как идол, стоял перед толпою выше всех, и фуражка его поворачивалась в разные стороны.
— Значит, так… — заговорил он властным голосом. — Значит, решили заняться самоуправством — пограбить чужой хлеб. Не эти ли негодяи и шарлатаны подзудили вас расхищать муку и зерно у Стоднева?
Он тяжёлой рукой указал на Тихона с Филаретом.
Олёха с судорогой в лице крикнул:
— Мы — негодяи, шарлатаны, а Стоднев — хороший? Аль тем хорош, что нас грабил? А чей хлеб на барыши от голодающих в город отвозил?
Земский опять промычал:
— Запомним.
Становой оглянулся на урядника и скомандовал:
— Взять его! Проучить в первую голову.
Но земский толкнул его в плечо.
— Подождите, становой, не волнуйтесь.
Олёха не спрятался в толпу, а стал боком к начальству и насупился ещё угрюмее. Вероятно, он чувствовал себя в безопасности, сдавленный телами мужиков. Становой таращил на него жёлтые белки и корчил свирепо угрожающие рожи. В присутствии князя Васильчикова он обуздывал себя.
Тихон подошёл легко, с весёлой и вызывающей усмешкой, словно не его гнали урядники, а он тащил их за шиворот. Филарет исподлобья глядел на толпу, но как будто не видел её.
Тихон, взъерошенный, с синим кровоподтёком под глазом, с улыбкой кивал головой мужикам и, не обращая внимания на начальство, подмигивал кому‑то в толпе.
Кузярь вскочил на колени, подполз к самому краю крыши и крикнул срывающимся голосом:
— Не робей, дядя Тихон!
Эта его смелость заразила меня: я подскочил к нему и тоже крикнул:
— Оттолкни урядников‑то, дядя Тиша!
Миколька яростно шикнул и дёрнул нас за ноги.
— Ложитесь, окаянные, и не высовывайтесь! Пропадешь с вами, чертями, по–дурацки!
Кузярь погрозил ему кулаком и ехидно ощерил зубы. Он подмигнул и ткнул меня локтем.
— Видал, чго у меня есть?
Он вынул из кармана порток несколько голышей, пёстреньких, похожих на голубиные яички, и высыпал их перед собою.
Рука Микольки накрыла камешки и швырнула их назад по наклону крыши. Я впервые увидел его разъярённым, как взрослого мужика: вот–вот он схватит нас с Кузярём за шиворот и сбросит с крыши.
— У меня, чур, не озоровать! Я не хочу из‑за вас ложиться под розги. Ишь, чего выдумали, недоноски!
Но этот негодующий взрыв Микольки заставил Кузяря только отлягнуться.
Мы подползли к самому краю крыши и смело высунули головы: как‑то бессознательно мы чуяли, что на нас, парнишек, никто из начальства не обратит внимания и мы можем невозбранно быть свидетелями и участниками тех событий, которые совершаются перед нами.
Тихон стоял перед земским начальником просто, небоязно и глядел на него пристально недобрыми глазами. Должно быть, урядники пытались избить его, потому что левый глаз распух у него да и рубашка была изодрана. Но сладить с ним, вероятно, не удалось: Тихон славился в деревне как один из сильных кулачных бойцов. Становой таращил на него бешеные глаза и бил себя по голенищам нагайкой: так и видно было, что ему не терпелось обжечь его своей кургузкой, но он стеснялся князя Васильчикова. Уж на что Тихон был высок ростом и широк костью, но перед Васильчиковым он стоял маленький, как парнишка. Сверху мне показалось, что густая толпа дрожала и по ней пробегала судорога, но все головы тянулись к Тихону и сбивались в сплошную засыпь волос и картузов.
Земский как будто не заметил, как пригнали Тихона с Филаретом, и, грузно переступая с ноги на ногу, оглядел всю толпу. Мясистый, темнобагровый нос, серые усы вразлёт и борода двумя клочьями торчали из‑под широкого, низко надвинутого козырька устрашающе властно и грозно.
— Вот мы приехали в вашу деревню, которая ютится где‑то в буераках и которую ничего не стоит растоптать моим сапогом, — он рыхло топнул ногой, — потому при ехали, что вы посмели всей оравой произвести грабеж. Но это не простой грабёж, а бунт. Вы самоуправно разграбили хлеб из житниц, который принадлежал не вам, а такому же крестьянину, как вы.
Какой‑то надрывистый голос, спрятанный в гуще толпы, крикнул:
— Такой, да не такой… Мироед! Барышник! Шкуродёр!..
Но земский только дёрнул своим странным картузом и продолжал:
— Неурожай и голод вовсе не дают вам права распоряжаться чужими запасами, чужим добром. Вот эти негодяи уже пойманы…
Он тяжело поднял руку в широком рукаве и ткнул толстым кулаком в лицо Тихона.
Тот отпрянул от него и дико вытаращил глаза.
— Вы рукам воли не давайте, ваше сиятельство… — прохрипел он злобно. — Надо дело разобрать, а не обращаться с нами, как с арестантами.
Но его внезапно оглушил кулак станового.
— Душу выну!..
Рассвирепевший Тихон схватил его руку и отшвырнул от себя с такой силой, что становой отскочил назад.
— Вы меня, ваше благородие, не шевелите! — задыхаясь, но стараясь владеть собою, глухо пробасил Тихон. В него вцепились оба урядника, пытаясь заломить его руки за спину, но Тихон рванулся и оттолкнул их в разные стороны.
Несколько голосов из толпы крикнуло:
— Бьют Тихона‑то… Ребята!
— Это чего же, братцы? Не давай своих в обиду!
— Вы, господа начальство, мужика не троньте, а то полетят куда куски, куда милостынки…
Земский вдруг по–барски добродушно, словно забавляясь смелостью Тихона, спросил:
— Ишь, какой строптивый! Сразу видно, что бунтарь. Как же ты решился вести себя так дерзко, неуважительно с нами… оказывать сопротивление властям, поставленным его императорским величеством? Тем самым ты сеешь вражду к государю и среди своих односельчан.
Кузярь корчился около меня, сжимал кулачишки и яростно всхлипывал:
— И чего пыхтят, чего, как бараны, сбились в кучу? Грохнули бы на них всей гущей и раскидали бы, как собак.
Толпа туго молчала. Я видел, как Исай нетерпеливо порывался вперёд, вытягивал шею, срывал картузишко и опять бросал на вихрастую голову, но Гордей сердито хватал его за плечо и осаживал назад. Исай оглядывался на него с яростным протестом, а Гордей смотрел в сторону, словно не он усмирял Исая. Филарет одурело таращил глаза и встряхивал лохматой головой. Исаю, должно быть, невмоготу было вынужденное молчание и неподвижность — он выбросил руку вверх и крикнул хриплым фальцетом:
— Вы, начальство, горазды морды мужикам бить и шкуру драть. А в бедствии, когда народ дохнет и от голода и от холеры, а на душевых клочках всё погорело, — какое способие да подмогу власть крестьянству оказала? А ведь способие‑то одно дворянство только получило. Это от народа не скроешь. Народ‑то для вас хуже скотины.
— Молчать! —рявкнул становой. — Выходи сюда, говорок! Урядники!
Но урядники, хотя и зорко смотрели в толпу и готовы были схватить любого мужика, пробраться в гущу не могли. И мне было приятно, что вся эта масса мужиков была неуязвима: стоило урядникам вцепиться в первых же мужиков впереди — и вся толпа заворошится и втянет схваченных людей.
Кривой Максим, стоявший позади начальства, в сторонке, снял картуз и мелкими шажками, словно подкрадываясь, подошёл к земскому и почтительно, тоненьким голоском проскрипел:
— Дозвольте, ваше сиятельство, доложить…
Становой быстро обернулся к нему, а земский, словно каменный истукан, стал к нему боком.
— Докладывай, Сусин! —прохрипел становой и шлёпнул себя нагайкой по голенищу. — Я знаю, ты не солжёшь.
— Я на старости лет бегу от греха. Это вот шайка греховодников на самоуправство народ соблазнила…
— Кто? Говори!
— А вот тут они…ас ними и лобовые арбешники… да сдуру пристали к ;:им не то ли что голытьба, а которые были пахари да самосильны хозявы… Вон они!..
Он разгорячился и затрясся от злобы, а так как начальство слушало его внимательно и поощрительно, он задохнулся от мстительной радости и замахал руками. Становой грозно зарычал на него:
— Перед кем махаешь своими лапами? Стой чинно!
Но в этот самый момент Кузярь вскочил на колени, выхватил из кармана голыш и бросил его в Максима, а сам опять растянулся на досках. Максим схватился за бороду обеими руками и, низко нагнувшись, завыл по-бабьи и отвернулся. Миколька, задыхаясь от хохота, катался с боку на бок. На выходку Кузяря никто не обратил внимания, даже бабий вой Максима–кривого никого не встревожил: все следили за начальством и за Тихоном.
— Вот как я его прострочил! —ликовал Кузярь. — Кабы не я, он всем бы петлю на шею накинул.
