Темно-серый фасад лицея в неоклассическом стиле оживляли белые полуколонны; на треугольном фронтоне не было никакого названия. «Это уже давно не школа, – объяснил Илия Вирано, – сейчас здесь дом престарелых». Я старательно сфотографировал ворота и двор; несколько дряхлых обитателей пансиона дышали свежим воздухом, сидя на скамье у входа; господин Вирано подошел к ним, чтобы поздороваться, а я подумал, что ведь они наверняка начинали свою жизнь в этих стенах, учили здесь некогда иврит, турецкий, французский, играли в этом дворе, влюблялись, переписывали в тетрадки стихи, дрались по всяким вздорным поводам, а теперь, когда жизнь уже описала положенный круг, безропотно оканчивают свои дни все в том же здании со строгим интерьером, с безупречно чистыми полами и, глядя в окна, наблюдают с высоты холма, как Стамбул скорыми шагами движется к современности.
23:58
Если не считать нескольких слов в «бальзаковской» статье Сары, я не помню, чтобы она когда-нибудь говорила со мной о тех стамбульских снимках, сделанных вопреки дождю и забвению; я вернулся в Джихангир в самом что ни на есть угнетенном расположении духа; мне хотелось сказать Бильгеру (когда я пришел, он как раз пил у нас чай), что археология – самое грустное из всех занятий, что я не нахожу никакой поэзии в руинах и никакого удовольствия в перетряхивании ушедшего прошлого.
Мне до сих пор почти ничего не известно о семье Сары, разве лишь то, что ее мать провела детство в Алжире, покинула этот город в момент объявления независимости страны и перебралась в Париж – не знаю, одна или вместе со стамбульским дедом; Сара родилась несколькими годами позже, в Сен-Клу, а выросла в Пасси, в Шестнадцатом округе, – по ее словам, чудесном месте, с парками и живописными уголками, старинными кондитерскими и благородными бульварами; по странному совпадению каждый из нас провел часть детства рядом с каким-нибудь из домов Бальзака – Сара на улице Рейнуар, где великий писатель жил довольно долго, а я в нескольких лье от Саше, маленького туренского замка, куда он часто наезжал. Это была почти обязательная экскурсия: каждое лето, во время каникул, мы наносили визит бабушке и г-ну де Бальзаку; его замок имел то преимущество, что туристы посещали его гораздо реже, чем соседние Азе-лё-Ридо или Ланже; по выражению мамы, он был «очагом культуры». Представляю, как была бы довольна бабушка, узнай она, что этот Бальзак, коего она считала почти родственником (еще бы, ведь они оба учились в одной школе Тура!), так же как она, посетил Вену; пару раз она сама приезжала к нам в гости, хотя, подобно Бальзаку, не любила путешествовать и жаловалась, что не может надолго оставлять без присмотра свой сад, так же как Оноре – героев своих романов.
В мае 1835 года Бальзак приезжает в Вену, где встречается с предметом своей пылкой любви – госпожой Ганской. «24 марта 1835 года, – пишет Хаммер-Пургшталь, – вернувшись со званого вечера, проведенного в приятном обществе графини Ржевуской (девичья фамилия графини Эвелины Ганской), я нашел у себя на столе письмо от капитана Холла (отметим здесь, что капитан Холл – это не кто иной, как Бэйзил Холл (1788–1844), морской офицер, друг Вальтера Скотта и автор многочисленных сочинений о путешествиях, в частности романтического повествования „Замок Хайнфельд“ („A Winter in Lower Styria“), который вдохновил Шеридана Ле Фаню на роман „Кармилла“), в коем он сообщал о тяжелом состоянии моей подруги, баронессы Пургшталь, по его словам, находившейся при смерти».
Итак, нам известно, что великий востоковед познакомился с творчеством Бальзака через г-жу Ганскую и что он к тому времени уже часто посещал графиню и ее друзей. Но только в апреле, возвратившись в Штирию после кончины баронессы Пургшталь, Йозеф фон Хаммер узнаёт, что Бальзак собирается провести несколько недель в Вене. Там они регулярно встречаются, становятся друзьями. Благодаря свидетельству Хаммера мы можем судить о европейской известности романиста: он рассказывает, как однажды, явившись в венскую квартиру Бальзака, узнал от прислуги, что хозяина нет дома – он уехал к князю Меттерниху; Хаммер решил встретиться с ним во дворце князя, поскольку и сам хотел навестить его. Однако в передней он увидел толпу посетителей, и камергер объяснил ему, что эти господа ждут аудиенции, но князь заперся у себя с Бальзаком еще два часа назад и не велел их беспокоить.
Трудно поверить, что сам Меттерних восхищался этим погрязшим в долгах человеком, жившим в Париже под вымышленными именами и метавшимся, в промежутке между двумя своими книгами, по всей Европе вслед за той, которую так любил. О чем же эти люди могли беседовать целых два часа? О европейской политике? Об отношении Бальзака к правительству Луи-Филиппа? О «Шагреневой коже»? В своей статье Сара в первую очередь отмечает роль госпожи Ганской как посредницы между Бальзаком и Востоком; если Хаммер в конечном счете подарил Бальзаку перевод арабского текста, украсившего «Шагреневую кожу», то в этом, несомненно, есть заслуга графини Ржевуской. Наверняка и эта беседа с Меттернихом состоялась благодаря ей. Представляю Бальзака в замке Саше, уединившегося в своем кабинете со стопкой бумаги, пером и кофейником; он почти не выходит из дому, разве что на короткую прогулку в парке, чтобы размять ноги; живет отшельником, «как устрица в раковине» (по его выражению), иногда спускается к реке, подбирает упавшие каштаны и забавы ради швыряет их в воду, а затем возвращается к своему «Отцу Горио» и продолжает писать с того места, где прервался; неужели этот же человек был влюбленным безумцем и рвался в Вену, несмотря на то что его раз за разом отвергала рассудительная Эвелина Ганская, отвергала на протяжении пятнадцати лет, – не это ли убедительное свидетельство силы характера и постоянства Бальзака?! В 1848 году он наконец-то женился[171] на ней, и это утешает, но в 1850-м умер, что утешает куда меньше. Может быть, только страстное желание добиться своей цели и поддерживало этого человека в его шатком бытии, – похоже, Бальзак и уходил-то с головой в работу, в написание романов, именно оттого, что сознавал всю шаткость своего положения, ибо его жизнь (помимо творчества, где он был истинным богом) ускользала от него, в ней он метался от кредитора к кредитору, от недоступной любви к неутоленному желанию, и только книги, одни лишь книги составляли мир, который был ему по плечу, – ведь прежде, чем стать писателем, он занимался их изданием. Три тысячи страниц писем – вот монумент, который он воздвиг своей любви; в них он часто говорит с Эвелиной о Вене, о своей будущей поездке в Вену, откуда хочет направиться в Ваграм и в Эсслинг, чтобы повидать поля сражений[172]: он задумал написать роман о битве, потрясающий роман о битве, заключив его в один-единственный день ужаса и смерти; и я представляю себе, как Бальзак, подобно Саре на перевале Сен-Готард, бродит по Асперну, делая записи, восстанавливая передвижения войск на холмах, в том месте, где был смертельно ранен маршал Ланн, беря на заметку пейзаж, деревья вдалеке, очертания возвышенностей и прочие подробности, которые так и не станут романом; вероятно, этот замысел был всего лишь предлогом, чтобы задержаться в Вене; а позже он будет слишком поглощен завершением «Человеческой комедии», чтобы воплотить свой замысел на бумаге; кстати, Сара, насколько мне известно, тоже не стала описывать во всех подробностях свои впечатления от поля битвы при Моргерсдорфе – просто смешала воедино все турецкие и христианские свидетельства этого события, сопровождаемого музыкой Пала Эстерхази, да и было ли у нее такое намерение…
Интересная деталь: в своей статье Сара воспроизводит гравюру с изображением Хайнфельдского замка – такую же Хаммер прислал Бальзаку после его возвращения в Париж; мне пришлось обойти всех венских антикваров, чтобы оказать ей эту услугу; Хаммер посылал близким друзьям вид своего замка, как сегодня посылают фотографии; он был добряком, этот Хаммер, он делился с Бальзаком своими восточными познаниями, а тот, в благодарность за это, посвятил ему «Музей древностей». Думаю, что я бегал тогда по венским антикварным лавкам примерно с тем же жадным нетерпением, с каким Бальзак преследовал своей любовью Эвелину Ганскую, пока не отыскал эту гравюру, которую Сара и воспроизводит среди цитат из переписки Бальзака, имеющей отношение к его пребыванию в Вене.
28 апреля 1834: «Будь я богат, я с удовольствием послал бы вам картину кисти Делакруа „Алжирские женщины в своих комнатах“; я нахожу ее превосходной».
9 марта 1834: «В предвкушении Вены томлюсь работой и одиночеством».
11 августа 1834: «О, провести зиму в Вене… Ну разумеется, я приеду».
25 августа 1834: «Я непременно должен увидеть Вену. Мне нужно осмотреть поля сражений при Ваграме и Эсслинге еще до июня будущего года. А главное, раздобыть рисунки с изображениями мундиров австрийской армии; я приеду за ними. Окажите любезность, сообщите мне только, существуют ли таковые».
