— Тот, что похоронен рядом… Полное недоумение.
— Минуточку… Это говорит Шарль Баланда? Сын Мадо и Анри Баланда?
— Алекс, пожалуйста…
— Не, ты о чем, а? Нет, серьезно. У тебя с головой все в порядке? Ты там на своих стройках каску надевать не забываешь?
— Алло?
— Да еще рядом со свалкой…
— Я сейчас! — крикнул он в сторону, — начинайте без меня! Как ты сказал — свалка? А? Шарль?
— Да.
— Знаешь… Я должен тебе кое-что сказать, очень важное…
— Я тебя слушаю.
Он торжественно прочистил горло. Шарль зажал ладонью другое ухо.
— Когда люди умирают, они, это… они уже больше ничего не видят…
Сволочь. Приманить откровенностью и наплевать в душу. В этом был он весь. Шарль бросил трубку.
Еще не ступил на трап самолета, как почувствовал, что земля уходит из-под ног: забыл ведь его спросить о самом главном.
Подали бокал шампанского, он осушил его, запив полторы таблетки снотворного. Дурной получился коктейль, прекрасно это знал, но одной глупостью больше, одной меньше…
Уже не первую неделю он только и делал, что страдал от различных побочных эффектов, а организм все еще держался, так что… В лучшем случае — вырубится через несколько минут, в худшем — поздоровается с унитазом.
И правда, сблевать бы все это… Может, легче станет.
Выпил еще один бокал.
Когда доставал свои папки, конверт с фотографиями упал под сиденье. Отлично. Пусть там и остается. С него довольно. Да, он выставил себя на посмешище, от этого не умирают, но, может, все же пора остановиться! Стал противен самому себе: то же мне, святоша!
Давай, давай. Затопчем все это. Воспоминания, малодушие и все остальное. Дайте отдышаться!
Ослабил галстук и расстегнул воротник.
Без толку!
Забыл, что воздух в самолете нагнетенный.
Когда очнулся, плечо его пиджака было мокрым от слюны. Посмотрел на часы и усомнился в своем Лексомиле: проспал всего час с четвертью.
Семьдесят пять минут передышки… Все, на что он имел право.
На соседке была маска для сна. Включил у себя свет, согнулся в три погибели, дотянулся до конверта, улыбнулся, заметив их шикарные моряцкие татуировки на предплечьях, задумался, кто бы это им мог такие нарисовать, закрыл глаза. Ну да… Мама была права… Конечно, он… Их приятель с крашеными волосами… Стал вспоминать его лицо, имя, голос, силуэт у школьной ограды, и вернулся к началу истории. Последуем за ним и мы.
— II-1
— Это тот, что в кресле 6А?
— Да…
— Что с ним?
— Кто его знает, нервный срыв, наверно… У тебя лед еще есть? — спросила стюардесса у коллеги, стоявшей по другую сторону тележки.
Где-то над океаном один из их пассажиров внезапно расстегнул ремень безопасности.
Он рыдал и закрывался ладонью.
— Are you all right?[59] — заволновалась его соседка.
Он ее не услышал, он вообще отключился, словно его затянуло в собственную зону турбулентности, встал, переступил через ее ноги, ухватился за подголовник, шагнул за занавеску, увидел свободный ряд и рухнул на первое попавшееся кресло.
С бизнес-классом покончено.
Прилип к иллюминатору, который тут же запотел.
К нему подошел стюард.
— Вам нужен врач, мсье?
Шарль поднял голову, попытался улыбнуться, воспользовался привычной отговоркой:
— Просто устал…
Стюарда ответ удовлетворил, и он оставил пассажира в покое.
В покое? Вряд ли это слово имело к нему хоть какое-то отношение.
Когда он у него был, этот покой?
Последний раз, когда ему было лет шесть с половиной и он шел по улице Вертело со своим новым другом.
Этого его друга-одноклассника звали Ле Мен, да, да, именно так, в два слова, он только что переехал в соседний с ними дом. Шарль сразу его заприметил, потому что тот носил на шее ключ от дома.
Тогда это многое значило — если у тебя на шее болтался ключ от дома. На школьном дворе ты выглядел круто…
Алексис уже не раз приходил к нему полдничать, а сегодня пригласил к себе:
— Только шуметь низя, мама спит… — сказал Алексис, снимая обувь.
— Что?
Шарль удивился. Разве бывает, чтобы мамы спали после обеда?
— Она болеет? — спросил он тихонько.
— Нет, она медсестра, когда уходит в ночь, днем высыпается. Видишь, дверь в ее комнату закрыта… Это условный сигнал…
Все это показалось ему тогда страшно романтичным. Такая особая игра: катать машинки, не сталкивая их, перешептываться, придерживая друг друга за рукав, самим отрезать себе ломтики кекса.
Вдвоем, предоставленные сами себе, подпрыгивая от малейшего пшика лимонада…
Да, уже тогда он лишился покоя: ведь всякий раз, проходя мимо этой двери, он чувствовал, как бьется его сердце.
Едва-едва.
Будто там пряталась Спящая красавица, или какая-нибудь принцесса, смертельно уставшая, приговоренная к заточению или, быть может, заколдованная… Он крался на цыпочках, сдерживал дыхание, пробирался в комнату друга, балансируя на половицах и стараясь не оступаться.
Коридор представлялся ему подвесным мостом через пропасть с крокодилами.
Он приходил к Алексису много раз, и эта закрытая дверь всегда его завораживала.
Он даже подумывал, не умерла ли она на самом деле. Может, Алексис его обманывает… и вообще живет один и ест одни пирожные…
А может, она похожа на какую-нибудь статую из их учебника по истории?
Или накрыта дерюгой, из-под которой торчат только ее ноги?
Однако, вряд ли, потому что на кухонном столе всегда беспорядок… Чашки с недопитым кофе, наполовину заполненные кроссворды, заколка для волос с застрявшими в ней волосами, апельсиновые шкурки, разорванные конверты, крошки…
Шарль смотрел, как Алексис все это убирал, как ни в чем не бывало вытряхивал мамины пепельницы, складывал ее свитера.
В такие моменты его друг превращался в другого человека, совсем не похожего на того, которого несколько часов назад учительница отправляла в угол, и это было…
Это было странно. Даже лицо его менялось. Он весь выпрямлялся и, хмурясь, считал выкуренные сигареты.
В тот день, например, покачал головой и сказал громко, нарушая тишину:
— Фу… гадость какая.
Три окурка были утоплены в едва начатом йогурте.
— Хочешь посмотреть, — он был смущен, — у меня новый стеклянный шарик… Большущий… Он в моей комнате на ночном столике…
Шарль снял ботинки и отправился в поход.
Ого… Дверь нараспашку… По дороге туда он взгляд отвел, но на обратном пути не удержался и заглянул.
Одеяло сползло, и были видны ее плечи. И даже половина спины. Он застыл на месте. Кожа у нее была такая белая, а волосы — такие длинные…
Он должен был уйти, должен, да он и собирался уйти, но тут она открыла глаза.
Какая же она красивая… Как на картинках в катехизисе… Тихая и неподвижная, и вся словно светится.
— Эй… Привет… — сказала она, приподнимаясь и засовывая руку под голову.
— Ты Шарль, да? Он ничего не мог ей ответить, потому что увидел кончик ее… В общем, сись…
Не смог ответить и убежал.
— Ты что, уже уходишь?
— Да, — пробормотал Шарль, сражаясь с непослушным язычком ботинка, — уроки надо делать.
— Эй! — закричал Алексис, — но завтра ведь сре…[60]
Дверь уже захлопнулась.
2
Забудем эту историю об украденном, нарушенном покое. Слишком громко сказано, вот и верится с трудом. Конечно же, Шарль, оказавшись на улице, присел на корточки, как следует надел ботинок, обернул большую петельку вокруг маленькой и уверенно зашагал вперед.
Конечно.
Сейчас он улыбался, вспоминая об этом. Тоже мне, Дева Мария…
Посмеивался над тогдашним мальчуганом, просветленным и вкусившим благодати, но в то же время смущенным. Да, он был смущен. Ведь жил, окруженный девчонками, но и подумать не мог, что у них такие…
Нет, он не потерял покой, однако в нем поселилось некое беспокойство, смятение — чувства, которым отныне суждено было расти вместе с ним и длиной его брюк. Которые поначалу будут скрывать его ссадины, потом сядут на бедра, расширятся книзу. Мама будет их отутюживать, отец — сама элегантность — бросать на них косые взгляды. Потом они примут обтрепанный вид. Будут висеть мешком и покроются пятнами. Позже, наконец, остепенятся, облагородятся, обретут безукоризненную стрелку и отвороты, потребуют химчистки, и в конце концов он скомкает их, преклонив колени на захудалом кладбище.
Откинул спинку кресла, благословляя небеса.
Ему повезло, что он уже в самолете. Что летит высоко, что выпил на голодный желудок, что вновь обрел всех этих людей, что вспомнил запах духов этой старой кокотки Нуну, что он вообще был с ними знаком, что они любили его, и что на самом деле он никогда их не забывал.
