— Что?
— В ту ночь, впервые за много лет… За много-много лет… Я хорошо спала. Я знала, что он вернется… Знала, что он будет заботиться о нас и что… Не знаю… Я ему доверяла… Он же видел, что моя линия удачи еще короче, чем линия сердца… Он назвал меня Сокровищем и погладил по голове свою птицу, улыбаясь обломками гнилых зубов, он… Он полюбил нас, в этом я была уверена. И, как видишь, в кои-то веки не ошиблась… Эти годы, годы с Нуну оказались лучшими в моей жизни. Во всяком случае, самыми спокойными… Даже когда через два года началась вся эта свистопляска с фейерверками, я и бровью не повела: все это было настолько в его духе. Это он был пиротехником. Это Нуну был моей революцией 68-го… Сколько же добра он нам сделал…
— Эээ… Ты уж прости мою приземленность, но чисто практически… все эти дни в больнице, он что, свою птицу в кармане держал?
— Забавно, что ты об этом спрашиваешь, именно этот вопрос я задала ему через какое-то время, но он все никак не хотел мне отвечать… Чем-то этот вопрос его смущал, и я не стала настаивать. Только много лет спустя, как-то раз, когда мне было особенно плохо, должно быть, после очередного срыва, я неожиданно получила от него письмо. Первый и последний раз… Надеюсь, я его не потеряла… Он написал в нем очень много всего для меня приятного, столько комплиментов мне сделал. Сейчас-то я понимаю, что это было настоящее признание в любви. А заканчивалось письмо так:
Помнишь тот вечер в больнице? Я знал, что никогда больше не вернусь домой, потому Мистенгет и сидел у меня в кармане. Хотел выпустить его на волю, прежде чем… А потом пришла ты, и я все же вернулся домой.
Ее глаза блестели.
— И когда же он к вам пришел?
— Через день… К полднику… Нарядился, покрасил волосы, с букетом роз и леденцами для Алексиса. Мы показали ему дом, школу, магазины, твой дом… Ну и вот… Что было дальше, ты знаешь…
— Да.
Мои глаза тоже блестели.
— В то время единственной проблемой для нас была Мало…
— Помню… Мне запретили у вас появляться…
— Ну да. Но потом, знаешь… Он и ее покорил…
***
Я не стал тогда с ней спорить, но на самом деле, все было не так-то просто…
Моя мать вовсе не похожа на белую горлицу, которая закрывает глазки, стоит погладить ее по перышкам. Алексиса у нас по-прежнему привечали, но мне категорически запретили бывать в доме номер двадцать.
Я слышал тогда новые, незнакомые мне слова в адрес Нуну, похоже, они не отличались особой учтивостью. Аморальность, безнравственность, угроза. Все это казалось мне полным бредом. Что может мне грозить? Что у меня испортятся зубы, из-за того, что он закармливает нас конфетами? Что я привыкну к девчоночьим нежностям, потому что он слишком часто нас целует? Или же стану хуже учиться в школе, потому что он без конца повторяет нам, что мы принцы и что нам вообще никогда не придется работать? Ну мама… Ты же знаешь, что мы ему не верим… На самом деле, все его предсказания никогда не сбываются. Вот он клялся, что мы выиграем бешеные деньги в лотерее на школьном празднике, а мы не выиграли вообще ничего…
Мама в конце концов сдалась, но только потому, что я впервые повел себя твердо. Двенадцать часов не ел и 9 дней с ней не разговаривал! А потом настал Май 68-го, и это окончательно выбило ее из колеи… Раз уж мир катится в тартарары, бог с тобой, сынок, иди, играй в свои шары…
Я вернулся, но свои позиции мама сдавала неохотно, со всякими наставлениями, строгими предписаниями и бесконечными предостережениями по части жестов, моего тела, его рук и бог знает чего еще… Во всем этом я совершенно ничего не понимал. Сегодня я, конечно, смотрю на вещи иначе… Если бы у меня был ребенок, доверил бы я его столь экзотичной няне, как Нуну? Не знаю… Наверно, я бы тоже сомневался. Но вообще-то бояться нам было нечего… Во всяком случае никаких неприятностей с нами не случилось. Чем там Нуну занимался по ночам, это другой вопрос, но с нами он был сама стыдливость. Ангел во плоти. Ангел-хранитель, надушенный «Сердце мое, молчи»[67] и не мешавший нам мирно играть в войну.
А потом Нуну отошел на второй план. Это Анук, а не он, беспокоила мою мать, и я теперь понимаю, почему. То, в какое смятение пришел недавно отец, говорит о многом…
Я мог ходить к ним играть в шары, но со временем ее имя в нашем доме оказалось под запретом. Что там на самом деле произошло, я не знаю. Или, напротив, знаю слишком хорошо. Ни один мужчина не захотел бы с ней жить, но все готовы были уверить ее в обратном…
Когда она была весела, когда земля не уходила у нее из-под ног, когда она распускала волосы и выходила на улицу босая, когда она вспоминала, что кожа ее все еще нежная и что… она была ослепительна. И куда бы они ни шла, что бы ни говорила, все лица оборачивались к ней и всем хотелось получить свою долю. Каждый хотел ухватить ее за руку, рискуя сделать ей больно, и даже нарочно делал ей больно, чтобы хоть на секунду умолкли ее браслеты. Хоть на одну секунду. Чтобы только она улыбнулась или взглянула. Или просто помолчала, сделала шаг в сторону, ну хоть что-то. Все равно что. Но только лично для тебя.
Да уж… И сколько же ей, небось, лапши на уши навешивали…
Ревновал ли я? Да.
Нет.
Со временем я научился различать обращенные к ней взгляды и перестал их бояться. Мне только надо было взрослеть поскорее, и я старался как мог. День за днем. Я доверял ей.
И потом, все, что я знал о ней, все, что она мне дала, все, что принадлежало мне — этого они не получат никогда. С ними она даже говорила другим голосом, и быстрее, чем обычно, и смеялась громче, а со мной — нет, со мной она оставалась сама собой.
Значит, любила она меня.
Это сколько же мне было лет, когда я так думал? Девять?
Десять?
А почему я выбрал именно ее? Да потому что мама, сестры, учительницы и вожатые в скаутских отрядах… Потому что все прочие женщины приводили меня в отчаяние. Уродливые, глупые, и интересовало их только то, выучил ли я таблицу умножения и сменил ли майку.
И чего тогда удивляться?
Конечно, я думал только о том, как бы поскорее вырасти и избавиться от них.
А вот Анук… То ли потому, что она сама не понимала, сколько ей лет, или же потому, что я один на всем белом свете слушал ее и понимал, когда она лжет, но с ней мы всегда были на равных, и она терпеть не могла, когда меня называли Шарли или Шарло, говорила, что у меня красивое и нежное имя, которое очень мне идет, то и дело спрашивала мое мнение и часто со мной соглашалась.
И откуда только у такого сопляка столько самоуверенности?
Это тоже ее рук дело, черт побери!
В тот раз я ночевал у них, и, отправляя нас в школу, она сунула нам в портфели завтраки.
На перемене, прихватив свои завтраки в фольге и мешочки с шарами, мы подошли к нашим.
— Ура! — пришел в восторг Алексис, разворачивая фольгу, — говорящие вафли!
Присев на корточки, я вычерчивал (уже…) дорожку на гравии.
— Я держу тебя за кончик языка и Ты такой смешной, — зачитал он громко, прежде чем запихнуть вафли в рот.
Я вытирал руки о штанины.
— А у тебя что?
— У меня? — переспросил я, немного разочарованный тем, что у меня только одна вафля.
— Да, у тебя?
— Ничего…
— Ничего не написано?
— Не, написано «Ничего».
— О! неудачник… Ладно, давай… кто начинает?
— Давай ты, — сказал я, поднимаясь с колен и засовывая свой завтрак в карман куртки.
Мы стали играть и сколько же я проиграл в тот день… Все свои «кошачьи глаза»…
— Эй! Ты чего, совсем играть разучился?
Я улыбался. Там, в пыли, и потом, сидя за партой и дотрагиваясь до кармана, и потом около моего шкафчика и, наконец, в кровати, после того, как я сто раз вскакивал и менял тайник, я продолжал улыбаться.
До безумия.
И сорок лет спустя Шарль не мог припомнить ни одного столь ошеломляющего признания в любви…
Вафелька со временем раскрошилась, и он в конце концов ее выкинул. Вырос, уехал, вернулся, она посмеялась. Он ей поверил. Сам постарел, растолстел, а она… она умерла.
Вот и всё.
Ну, ну, Баланда, это же просто вафля… Знаешь, как их сейчас называют в бакалейных лавках в стиле ретро? «Забавные вафельки». И потом, ты же был еще ребенок.
Смешно, правда?
Смешно.
Да, но…
Не успел найти себе оправдания. Заснул.
3
В аэропорту его ждал шофер с табличкой, где была написана его фамилия.
В отеле его ждала комната — его фамилия высветилась на мониторе компьютера.
На подушке — шоколадка и прогноз погоды на завтра.
Облачно.
Наступала еще одна ночь, а ему не хотелось спать. Ну вот, вздохнул он, опять эта чертова разница во времени. В другой раз он бы не обратил внимания, но сегодня его бедный организм упрямился. Он пришел в уныние. Спустился в бар, заказал порцию бурбона, полистал местную прессу и только через некоторое время понял, что все здесь сплошная декорация.
