определять высоту и рассчитывать упреждение для стрельбы по самолетам.
Начался ясный солнечный день. Летающие крепости американцев шли с юго-запада на нескольких эшелонах, я быстро определял высоту, рассчитывал упреждение и передавал данные командиру орудия. Мы стреляли и стреляли по бомбардировщикам, а они все летели и летели, и сбрасывали бомбы. Как я их ненавидел, и как радовался, когда какой-нибудь из них начинал дымить и, теряя строй, уходил на север или разрушаясь в воздухе, падал вниз.
Внезапно я увидел, как на нас падает бомба, стремительно превращаясь из черной точки в понятные мне очертания. Она упала недалеко от зенитки. Я взрыва не видел, поскольку, в соответствии с правилами, я повернулся к ней спиной и упал на землю. Когда я впервые пришел в себя, я увидел, что зенитное орудие было перевернуто и сорвано с места, рядом лежали тела моих товарищей. Потом оказалось, что от расчета в живых остались только трое – командир, один из заряжающих и я. При этом налете я был контужен и ранен в шею и спину, и лицо поцарапал о бетон. Всего при этом налете, как говорили в госпитале, погибло двадцать тысяч человек.
Я попал в госпиталь, а когда я очнулся от наркоза, санитар, который вез меня на каталке, сказал мне:
– Повезло тебе! Тобой займется Хельга, у нее самые нежные руки в этом блоке. Меня бил озноб, и я снова отключился. Когда я проснулся, была ночь, тихая, только изредка доносились раскаты далеких взрывов, очень далеких. Мне хотелось писать, но встать я не мог – очень болела спина и любое движение вызывало тошноту. Сосед по блоку, лежавший на соседней кровати тоже не спал.
– Очнулся?
– Да, писать хочу, а встать не могу.
– Ну ты еще встанешь, а вот я – нет. Сейчас позову кого-нибудь.
Он зацепил костылем за трос, идущий над кроватями и где-то звякнул колокольчик: – жди, сейчас придет.
И она пришла, я ее узнал, но засмущался. Она принесла мне утку и помогла вставить в нее мой член. Я отлил и потом мне стало так стыдно, что девушка, о которой я часто мечтал, держит меня за член, а я лежу как бревно, что я заплакал.
Она наклонилась ко мне и поцеловала в щеку, сказала: – Ганс, милый, я так рада что ты жив! Теперь спи, потом поговорим.
До этого я и Хельга жили в одном из поселков на юге Германии, мы были соседями, ходили в одну католическую церковь, наши семьи дружили. Нас даже дразнили женихом и невестой. Потом пути наши разошлись. Мы переписывались, но не слишком часто, изредка даже фотографиями обменивались.
После мы часто разговаривали, но всегда при людях и коротко. Хельга, как и все, была в союзе немецких девушек и обучалась на медсестру. В январе ее призвали в фольксштурм и направили работать медсестрой в этом госпитале. В ее отсеке было 40 коек в четыре ряда, полный рабочий день плюс ночные дежурства. Каждые сутки несколько человек умирало. Как я потом узнал, она узнала меня, и сама попросилась оставить ее на ночное дежурство.
Я постепенно выздоравливал. Мы много общались с Хельгой, даже целовались. Уже через неделю я смог ходить, но вот садиться, вставать и двигать головой у меня получалось плохо. Чтобы больше быть вместе, я стал катать тележку с медикаментами, когда она ходила по рядам и ставила инъекции. Это заметили раненые и снова, как в детстве, нас стали дразнить женихом и невестой. Мы не обращали на это внимания.
Но чем быстрее я выздоравливал, тем грустнее она становилась. Я спросил ее, – почему так?
Она ответила, – как только ты полностью поправишься, тебя куда-нибудь направят, а я снова останусь одна.
Я отшутился, дескать я все еще не могу нормально встать с кровати и все тяжелое у меня из правой руки выпадает. На это она заявила, что и не таких дохлых признавали годными к строевой и отправляли на восточный фронт. Но вышло все иначе. 26 февраля начался очередной налет. Завыла сирена воздушной тревоги. Я был во дворе госпиталя, а Хельга была внутри. Нас, всех тех, кто был снаружи, разогнали по вырытым во дворе щелям и только мы улеглись, раздались взрывы.
На этот раз бомбили не только аэродром, но и его окрестности. Налет продолжался примерно полтора часа. Две бомбы попали в госпиталь. Одна из них взорвалась вблизи операционной, и убила многих, в том числе, четырех хирургов, другая попала в мой блок, пробила пол и взорвалась в подвале. Я понял, что случилось что-то страшное и рванулся было из своей щели, но пожилой, скорее даже старый водитель санитарной машины заорал на меня, объяснив, что я трус и паникер, направил в мою сторону какой-то пистолет. Похоже, что он боялся сильнее меня.
Я вылез из щели сразу после отбоя воздушной тревоги и пошел в свой блок. Точнее в то, что от него осталось и начал помогать выносить раненых. Потом меня оттуда прогнали. В нашем блоке были убиты 11 человек и ранены 26. Среди раненых была и Хельга. Она была в сознании, ранение было в грудную клетку небольшим осколком, но проникающее. Ее прооперировали только на следующий день.
Поначалу все шло хорошо. Теперь я ухаживал за ней, поил, кормил, водил в туалет. В госпитале знали про нашу привязанность и не мешали нам. Потом, через месяц после моего ранения была медицинская комиссия и меня признали условно годным к несению службы и направили в охрану аэродрома, поскольку людей не хватало, а целых зениток пока не было. Я перебрался из госпиталя в казарму, но продолжал посещать госпиталь, объясняя это необходимостью продолжать делать перевязки. Таких как я, было несколько человек, и к этому относились спокойно.
Потом все изменилось. Хельга стала слабеть, температурить, кашлять. И хоть она и пыталась держаться бодро, было ясно, что дела ее плохи. Я поговорил с ее усталым врачом. Тот сообщил мне, что у нее пневмония, что они делают все, что могут, но могут они не все. А когда я был у нее вчера вечером, она уже не могла даже присесть, чтобы поговорить со мной. Она лежала, и смотрела на меня, ее глаза были мокрыми и желтушными, губы синими. Ее врач сказал мне, что она не верит в то, что может поправиться и просила дать ей смертельную дозу
