В Гонолу́лу будет проверка документов иммиграционными властями, — и отошла с той же приятной улыбкой.
Я снял с верхней полки сумку, положил на соседнее свободное кресло и принялся вытаскивать паспорт, визу и другие бумаги. Переложив их в карман пальто, я вновь приник к иллюминатору. Под крылом стали появляться маленькие зеленые островки. Они всплывали будто из глубины ярко-голубого океана. Через минуту раздался усталый, но приятный голос стюардессы, усиленный микрофоном:
— Прошу пристегнуть ремни. Самолет идет на посадку в Гонолулу.
Оторвавшись от иллюминатора, я взялся за ремни. Вдруг со мной стало твориться что-то невообразимое. Казалось, все содержимое желудка подступает к горлу, хотя из-за треволнений в пути я почти ничего не ел. Я попробовал сесть прямее и закрыл глаза. Самолет резко устремился вниз; ощущение было ужасное, будто я летел в черную бездну с верхушки высокой пальмы.
После резкого толчка рев моторов стал стихать. Я открыл глаза, потряс головой, стало легче. Мимо прошла стюардесса:
— Готов?
Я кивнул головой и начал надевать пальто. Открылась дверь, и в самолет ворвался гул аэродрома. Придерживая рукой разбухший от документов карман, я двинулся к выходу.
На трапе я с удовольствием вдохнул мягкий прохладный воздух Гавайских островов.
— В вашем распоряжении два часа, — заметила стюардесса, стоявшая у борта.
— А который сейчас час?
Она взглянула на часы, пошевелила губами, будто что-то подсчитывала в уме, и ответила:
— Десять сорок утра, время гонолулское.
Я завел часы, потому что остановил их вчера, запутавшись в чехарде поясного времени.
Озираясь по сторонам, я медленно зашагал к аэропорту и чуть не налетел на мужчину средних лет в коричневом пальто. В руках у него был небольшой радиоприемник, из которого, к моему удивлению, лилась музыка, проводов же нигде видно не было. Мужской голос исполнял гавайскую песню под аккомпанемент укулеле[21].
О неважном самочувствии я мгновенно забыл. Музыкальный ящик был моей постоянной мечтой с тех пор, как я себя помню. От нахлынувших воспоминаний защемило сердце, захотелось домой. Человек с радиоприемником неожиданно обратился ко мне, видимо заметив мое любопытство.
— Артур Го́дфри, — весело произнес он.
Мама всегда мне внушала, чтобы я был вежлив с незнакомыми людьми, и я тоже представился:
— Меня зовут Криспин де ла Крус, сэр.
— Рад познакомиться, молодой человек.
Он взял приемник в левую руку, правую протянул:
— Га́рри Ба́нтон.
Я пожал протянутую руку, про себя удивляясь, как это у человека два имени. Правда, я тут же вспомнил комиксы, которые мы с Ричардом читали, там у американских гангстеров тоже было по нескольку имен. Ричард объяснял: это, мол, им нужно, чтобы скрываться от закона.
Хорошенькое дельце! Я натянуто улыбнулся и заторопился к паспортному контролю. Представитель иммиграционных властей просмотрел мои документы и остался явно недоволен: ему не нравилась причина, по которой я ехал в Америку. Он забросал меня вопросами. Мне он тоже не очень-то понравился. Еще в раннем детстве, если я не переставал реветь, меня всегда пугали полицейским: заберет, мол, полицейский и посадит в тюрьму, а там москиты, тараканы и крысы.
В растерянности я робко заметил, что в Америку еду из-за Ричарда Купера.
— Может, вы знавали его, сэр? Он во время войны был героем.
Чиновник уставился на меня немигающим взором:
— Где живет Ричард Купер?
— Не знаю, сэр, — у меня тревожно забилось сердце, — он уже умер.
Человек воззрился на меня, потом грубо захохотал.
— Послушай, Гарри, — позвал он человека, стоявшего за моей спиной у другой стойки. — Я слышал сотни причин, по которым люди стремились в Америку, но этот парень превзошел всех.
Я обернулся и сразу узнал в человеке своего знакомца с приемником и двойным именем. Чиновник вновь захохотал, а мой знакомец Гарри-Артур, оставив приемник на стойке, направился к нам. Выслушав от чиновника мою историю, он взглянул на меня.
— Ба, да это же мой приятель Криспин!
— Вы знакомы? — озадаченно спросил чиновник.
— Конечно!
— Вот это промашка, — протянул чиновник. — Так ты, парень, знаешь моего босса?
Потрясенный, я молчал. Я был готов разреветься, пока Гарри-Артур и иммиграционный чиновник рассматривали мои бумаги. Лицо у меня горело от страха и смущения. Это было похуже резкого снижения самолета.
Чиновники все еще разглядывали визу. Из приемника вновь полилась музыка. Тот же голос исполнял новую песню, ему вторила гавайская гитара. Музыка кончилась, раздались аплодисменты, диктор объявил:
«Вы слушали Артура Годфри и его знаменитый оркестр…»
Слова диктора отрезвили меня. Какой же я дурак со своими страхами! Рукавом я вытер слезы и уже смелее посмотрел на чиновника:
— Я еду в Америку, чтобы повидать родину моего друга Ричарда Купера.
Грубиян чиновник ухмыльнулся, улыбнулся и Гарри. Наконец-то я почувствовал облегчение.
— Превосходно, мой мальчик, — сказал Гарри и шлепнул печатью по бумагам. — Теперь порядок, — произнес он и протянул руку: — Ты в Америке.
Я пожал протянутую руку и поспешно начал прятать в карман документы. Страх исчез, но я все еще не мог выдавить ни слова.
— Добро пожаловать в США, — сказал Гарри, все еще улыбаясь.
— Спасибо, — ответил я неуверенно и двинулся в зал. Там стоял неимоверный гул человеческих голосов.
По радио вновь зазвучала гавайская мелодия, на сей раз пела девушка. Я весело начал расхаживать по залу. У меня появилось ощущение, будто я принял освежающий душ после жаркого и пыльного дня.
В животе заурчало. Только теперь я понял, какой я голодный.
ГЛАВА 8
ТРУДНЫЙ ВЫБОР
В Гонолулу в самолет сели два новых пассажира: мальчик и высокая худая женщина с золотисто-каштановыми волосами. Видно, ветер растрепал ее волосы, и рыжеватые пряди небрежно спадали ей на лоб.
Она сразу напомнила мне тетю Клару, когда та, целый день простояв на базаре с угрями и другой рыбной мелочью, возвращалась усталая домой…
Женщина медленно шла по проходу; казалось, что каждый взмах тонкими, худыми руками дается ей с трудом. Поражали ее густые брови и большие глаза, которыми она очень часто моргала, будто в глаз ей попала соринка. Она походила на киноактрис, игравших тяжелобольных женщин, так бледны были ее щеки и губы без кровинки.
Вряд ли кто-нибудь мог назвать ее красивой, но в скуластом ее лице с крупным носом и в грустной улыбке, не сходившей с тонких губ, было какое-то обаяние. Мне она показалась усталой и очень одинокой.
Двух свободных мест рядом не оказалось, и мать с сыном разлучились. Мальчик сел возле меня, а мать — наискосок в другом ряду. Мальчик был бледен и худ, как мама, но костюмчик был тщательно отутюжен, каштановые волосы аккуратно
