не знала, когда решал, что нам нужно уехать из Союза. Что же он такое знал, чего не знала я?
– Отчего мы уехали, папа? – искренне, без издевки спрашиваю я самым что ни есть дружелюбным тоном.
Вместо ответа, папа ломает стулья: «Ах! Ты не понима-а-а-а-ешь?!!!»
И мне никогда уже не понять, за что заплатила я такой высокой ценой? От чего меня увозили? От чего спасали? Цена за мое спасение, позволю себе заметить, настолько высокая, что, возможно, не стоило меня спасать.
* * *
Когда папа ломал стулья, он все-таки что-то там кричал про миллионы людей, которых мой «настоящий папа»
– Сталин – сгноил в лагерях и расстрелял, про своего деда и моего прадеда, которого большевики привязывали к дереву, раздетого на морозе и били до тех пор, пока тот им не называл места, где хранились заработанные поколениями капиталы. Я со всем согласна. И мне не все равно, как считает папа. Только вот ему не понять, что страна, куда он меня привез, хоть и не имеет Сталина, который был в Союзе сто лет назад, зато имеет много другого дерьма – сегодня!
Сталинские лагеря – это ужасно, я не спорю. Только какое это имеет отношение ко мне? Я же живу в другое время. Раскулачивание было после революции. Сталин умер задолго до того, как я родилась. Почему я должна была сейчас покинуть страну, где когда-то что-то было ужасно. Сейчас же всего этого нет!
– Ах, ты не понима-а-ешь?!! – бах, бабах, бабах стульями… – Ну и езжай в свой любимый Советский Союз!!! Уезжай! Убирайся! – бах, бабах, бабах…
Псих.
* * *
Стоит подойти к приемнику, поставить кассету (привезенную из той жизни), нажать на кнопку («пауэр»), затем нажать на клавишу («плэй»), повернуть колечко, регулирующее звук, – и в считанные секунды, окочуренный, задыхающийся, как рыба, которую выбросило на песок, мир оживает, как рыба, которую бросили в тазик с водой. Появляется возможность хоть как-то дышать.
Смыслом и энергией жизни наполняется все: и ковер, и стены, и моя бесполезная жизнь, и тропинка за окном «в никуда», и бегающий по комнате Сашенька, и вещи, все так же лежащие пока в дорожных сумках… Я сразу начинаю чувствовать – как собака чует присутствие кости где-то рядом, пока еще не видя ее, не зная, где она, – смысл жизни.
Такое «чувствованье» дает мне большую силу. Пусть я пока не знаю, где найти свою «кость», но я слышу ее запах и… понимаю, что она есть. Это очень важно знать, что она есть.
Есть на свете горстка людей: это барды, поэты, актеры, писатели… словом, все те, кого можно назвать одним словом, – волшебники. Каждый из них создает и оставляет в мире, что-то свое. Зерно остается. Шелуха уходит в виде смертного тела. Тот, кому удается оставить зерно, прожил жизнь не даром, и смерть его не страшна.
Писателей миллионы. Думаете, каждому удается оставить зерно? Единицы этого достигают. Волшебники помогают мне понять эту жизнь. Они помогают мне извлечь мое зерно. Фильмы, песни, книги, стихи, музыка… Очень маленькая армия достойных. Только что бы я ни отдала, чтобы оказаться рядом хоть с одним из них!!!..
* * *
Повесила у себя на стене портрет Льва Толстого и портрет любимого Поэта, имени его не буду пока называть.
Поэт этот живет и поныне, мой живой кумир. Он сравнительно молод (по сравнению с Толстым), сейчас живет в Москве и то, что я о нем в дальнейшем узнаю и расскажу в этом романе, дает мне повод думать, что будет лучше, если я не назову его имени.
Скажу о нем только одно: его почитает каждый более или менее культурный человек в моей стране. Нет, почитает – это слишком скромно. Его любят. Он кумир – был, есть, будет – миллионов очень достойных людей.
Эти два портрета в моем доме помогают мне жить. Они напоминают мне, а это дает мне силу, что система моих ценностей, тот мир, та красота, то особенное восприятие жизни не приснились мне, а были и есть реально. Я не то, что бы забываю это, живя здесь в Америке, я как бы теряю ощущение реальности своего Мира.
Возвращаясь ежедневно со свиданий с людьми, которые не читают книг, возвращаясь из мира, где книг вообще не существует или где книга существует в форме бестселлера о том, как мать заставляла девятилетнего сына пить ее мочу, я смотрю на портреты и убеждаюсь: нет, это только Америка такая, это не объективная реальность. Когда ты постоянно видишь только мир, где царствуют бестселлеры и ножки, а не видишь и штриха другого, ты начинаешь сомневаться, что второй вообще есть. Мне нужно видеть перед собой реальные лица, реальных представителей Другого Мира.
Когда я прихожу со свиданий, где единственное восприятие меня – это рука самца, хватающая меня за колено, я смотрю на портрет своего Поэта и, вспоминая его стихи, убеждаюсь, не все мужчины такие. Есть еще и такие, как мой Поэт, видящие женщину… ах, совсем в другом свете! Это дает мне силы не впадать в отчаянье.
Страна, в которой я живу, оркестром, состоящим из миллионов скрипок своих граждан, громко и мощно играет свой марш. Вы представляете себе мощь звука, когда одновременно играют миллионы скрипок? Ты – это лишь одна скрипка в огромном оркестре страны, в которой живешь. Можно ли услышать одну скрипку среди миллионов других, если мелодия, которую она играет, расходится с дружной мелодией всех остальных?
В моей стране мелодия моей скрипки была созвучна мелодии, которую играла вся страна; оттого моя мелодия звучала уверенно и громко и я чувствовала свою силу. Здесь оркестр этой страны, играющий бог весть что, мощно заглушил тоненький звук моей скрипки. Я упорно стараюсь играть свое, несмотря на то что чужая и враждебная мелодия заглушает меня, но, как ни напрягаюсь, как ни выхожу из себя, я не могу даже услышать себя сама.
Я уже не уверена, что не сбилась с ритма, что моя скрипочка вообще еще что-то пищит, а не заглохла вовсе. Я не слышу своей скрипки из-за мощного звука оркестра страны, но как же мне знать, что она еще играет? Я прибегаю к таким вот детским или, как говорит мой папа, «партийным» методам, как «вывешиванье идолов на стенах».
* * *
Выходной день – в Америке, это поход «out», что означает ресторан или бар. Театр – это ножки! Смысл жизни – это доллар. Красота – это накаченное и почему-то сильно загорелое тело (даже зимой они специально пролеживают часами под специальными машинами).
