Из дому мы выходили всегда загодя, и времени у нас хватало походить по рынку, не пройти мимо огородов и успеть поиграть перед уроками на школьном дворе в салочки, чехарду. А девчонкам хватало времени напрыгаться через веревочку. Тут наши региональные ватаги сразу распадались, и на вид неорганизованное бушующее ребячье сообщество разбиралось по классам. Наконец, мы становились в линейку и поочередно заходили в школу. В этот-то момент и возникала снова тревога за предстоящий диктант или вызов к доске.
* * *
У меня сохранилась фотография нашего четвертого «Д». Классным руководителем у нас тогда стала Анна Ивановна, фамилии которой я, к сожалению, не запомнил. Была она очень толстой и строгой женщиной, мне кажется, что строгое выражение ее круглого лица в очках, запечатленное на фотографии, никогда не менялось. Неестественно грузное ее тело не давало ей возможности быстро передвигаться. По этой причине она не могла контролировать наше поведение на внешкольных и внеклассных занятиях и развлечениях. Но в классе, на занятиях она была строгой хозяйкой и учительницей. Наверное, благодаря ей я в конце своего четвертого года обучения вышел твердым хорошистом по всем предметам. После перевода в другую школу я больше никогда не встречался с Анной Ивановной и не имел возможности поблагодарить ее. Но память о ней сохранил до сих пор.
Жизнь развела меня со всеми моими однокашниками по сорок восьмой школе с той поры, как ее прекрасное здание передали военному ведомству. Изредка после этого мы еще встречались на улице. Иногда, встречая бывших соучениц уже красавицами, статными девушками, подходить к ним я не решался, не напоминал о себе по причине робости, но вместо истинного чувства симпатии вдруг громко издалека выкрикивал вслед им бестактные грубости. За них потом было стыдно. А им было невдомек мое так глупо скрываемое восхищение. Не знаю теперь, где я могу их встретить и смогу ли когда-нибудь попросить прощения.
А вот на войне в свои еще семнадцать лет я вспоминал их всех и мечтал о встрече после Победы. Но иных уже к тому времени не стало, а другие разъехались по разным концам нашей Москвы, а может быть и дальше. Класс наш был большим. На сохранившейся у меня фотографии я насчитал сорок два человека – двадцать две девочки и двадцать мальчиков. И всех своих одноклассников, к сожалению, я не смог запомнить по именам и фамилиям. Но некоторых все-таки помню. В первом ряду вместе со стоящими на коленях пятью девочками пригнулся Коля Шахматов. С ним я дружил, был у него дома, в селе Алексеевском. А в победном сорок пятом, когда я пошел искать по окрестностям оставшихся в живых друзей, узнал, что Коля с войны не вернулся.
Во втором ряду на фотографии собрались одни мальчики, их я помню почти всех если не по именам, то по фамилиям. Крайним справа стою я сам, стриженный «под нулевку», в рубашке с грудным карманчиком и с красным галстуком.
Мне помнится, что она была синего, пионерского, цвета. В четвертом классе меня приняли в пионеры. Мои одноклассники ими стали раньше меня. Я помню, что их принимали в пионеры большой группой в актовом зале под звуки горна и бой барабанов. Меня в этой группе тогда не было. В школу я пошел учиться в семь лет и в классе оказался в числе младших, не достигших еще пионерского возраста. Очень – до слез – я переживал, что не был тогда принят в пионеры, и пожаловался дома Маме и Иде Сауловне, бывшей классной руководительнице и соседке. Но через несколько месяцев меня и других недолеток в том же актовом зале, на той же сцене и тоже с горном и барабаном, при пионерском знамени приняли в наш школьный пионерский отряд. Помню, как накануне я заучивал текст пионерского Торжественного обещания, начинавшегося со слов: «Я, юный пионер СССР…»
Теперь нет СССР. Хулители нашего советского прошлого уже успели вместе с его былым величием измазать и нашу детскую искреннюю идею товарищества, изобразив пионерское движение в виде рядов истуканов, марширующих под барабанный бой тоталитарной системы. А я помню совсем другое. Мне тогда искренне хотелось быть вместе со всеми на сборах у костра, в походах. Я очень хотел поехать в пионерский лагерь. Но Мама, волнуясь за мое хилое здоровье, так и не решилась пустить меня туда. Лагерную пионерскую жизнь я с большой завистью наблюдал из-за забора в подмосковской деревне Анискино, на берегу Клязьмы, бывая там в гостях у родственников. Эту зависть, как несостоявшуюся мечту, я ощущаю до сих пор. Там за забором каждое утро начиналась увлекательная игра. Был, конечно, строй, были горны и бой барабанов, был подъем и спуск флагов, рапорты. Но все это делали не истуканы, а увлеченные игрой дети под руководством своих пионервожатых – молодых и энергичных комсомольцев. В лагере все были вместе. Там возникало чувство дружбы и товарищества, и мне кажется, что для всех общим желанием было стать первыми в честном соревновании ловкости и энтузиазма. Нет! Совсем не на истуканов были похожи мальчики и девочки в белых рубашках с красными галстуками. У своего костра они пели не истуканские «Буги-Вуги», а «Взвейтесь кострами, синие ночи…». Разве могут подняться до такого тонкого настроения юной романтики ошалелые от неистовых звуков современной электронной музыки и от алкогольного кайфа, обворовавших их детство, внуки и правнуки членов былых пионерских дружин? Истуканство, к сожалению, в конце концов, действительно пришло в пионерскую жизнь. А привели его сюда усердные молодые унтер-пришибеевы, вредная поросль не только пионерского, но и комсомольского движения. Она, особенно в послевоенное время, заглушила все живое в молодежном движении.
В шестидесятых годах главным пионерским вожатым стал Ю. Н. Афанасьев. В пятидесятых я был знаком с ним по совместной учебе на истфаке МГУ. Теперь официально он именовался Председателем Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина. Его молодежный офис находился неподалеку от обоих ЦК – КПСС и ВЛКСМ. Очень тогда серьезным и преданным ленинским идеям выглядел этот делающий успешную карьеру молодой партийно-комсомольский функционер-бюрократ, обрядившийся в пионерский галстук. Умел он составлять доклады и произносить речи, ловок был в организации всяческих всесоюзных пионерских линеек и сборов в «Артеке», превращенном в школу истуканов. А мне, в моем детстве, этот крымский пионерлагерь запомнился той искренней завистью, какую испытывали мы к тем, кому выпало счастье в нем побывать. Я помню тогдашний фильм про «Артек»: в нем была показана удивительная история мальчика-беспризорника, случайно попавшего в этот дивный палаточный город у самого Черного моря. В нашем кинотеатре «Диск» я смотрел этот фильм несколько раз и впервые увидел тогда Крымские горы, море, кипарисы, пионерские палатки, спортивные площадки, соревнования, и с волнением следил за приключениями его героев. Я помню с тех пор и мотив задорной краснофлотской песни, которую пели артековцы:
Налетает вал на вал,Ветер морем прям и скор.Много волн в морях разволновалКраснофлотский линкор.
И еще я помню поезда с пионерами, едущими в «Артек», они с грохотом пролетали мимо нашей деревенской станции, и дети в белых панамах махали нам руками из окон. Мне очень хотелось поехать с ними. Но увы! Не пришлось испытать этой детской радости. «Артек» я увидел лишь взрослым человеком в 1962 году, когда впервые в жизни приехал с женой отдыхать в Гурзуф. Он открылся мне из-за Медведь-горы. Море и кипарисы были на месте. Но палаток не было. На строго распланированном склоне террасами к морю спускались ряды коттеджей, которые образовывали целую систему лагерей. Их было, кажется, более двух десятков. Сквозь эти ряды круглый год, как по эскалатору, пропускались потоки пионеров, организованных в своеобразные батальоны. Жизнь этих батальонов была настолько зарежимлена дядями и тетями в пионерских галстуках, что порой она становилась похожей на отбывание срока, в течение которого каждый отдыхающий пионер должен был выполнить свою роль в придуманном спектакле о пионерской дружбе. Каждый день в лагере они должны были делать то, что было согласовано и утверждено Главным пионервожатым в виде «Распорядка дня». Дети уезжали из лагеря, даже вдоволь не накупавшись в синем и теплом Черном море.
Однажды к нам, на территорию пансионата, пришла группа артековцев с дядькой в галстуке. Они шли строем и были абсолютно одинаковы. Перед открытой галереей нашей столовой строй остановился, четко повернулся в нашу сторону и по команде дядьки охрипшими от лагерных песен голосами приветствовал нас своим артековским пионерским: «Здравст-вуй-те!» В то время у меня пионерами были два сына. Насмотревшись на этих солдатиков, я решил, что ни за что не пущу их в эту кузницу истуканов. Им полезнее оказалось проводить лето у бабушки, в Перловке. Пионерские рассказы и песни они узнали от меня. А плавать их я научил на неорганизованном пляже в поселке Морское, на восточном берегу Крыма.
