Камисаки напоминала ему об основном законе бытия, согласно которому все в жизни возможно, раз все течет и изменяется.
В эту ночь ее ласки были слаще обычного, слова — нежнее, чем всегда. В самой середине потока страсти, чувствуя ее губы, пальцы, тело, Ничирен ощутил совершенно новую эмоцию, вздымающуюся в нем, как приливная волна. Вместо того, чтобы дистанцироваться, как обычно, от этого потока страсти, прежде чем он поглотит его, он, наоборот, нырнул в самую его глубину. И он почувствовал страсть более сильную, наслаждение более острое, чем когда-либо прежде в жизни. Более того, он никогда не думал, что подобное возможно. Его рот был полон ее сладкой плоти. Он задыхался от ее аромата, немного терпкого и необычайно нежного одновременно. Он вдыхал в себя этот аромат, и ему не хотелось выдыхать его. Ее возбуждение передавалось ему физически ощутимыми волнами. Он зарылся в нее еще глубже почти в молитвенном экстазе, будто ее ноги были колоннами у входа в буддийский храм.
Охваченный этим новым для себя чувством, Ничирен вошел в Камисаку с фантастическим ощущением, что он оказался внутри нее, хотя вроде бы и не входил. Разве такое возможно? Ничирен вообще не часто задавался вопросами. Обычно он всецело полагался на инстинкты.
И вот, находясь в состоянии этой невероятной погруженности в нее, он почувствовал ее страх с такой отчетливостью, будто это была птица со сломанным крылом, на которую он чуть было не наступил в темном лесу. Он схватил этот страх и поднес его поближе к свету, чтобы рассмотреть хорошенько, что за диковинка попалась ему в руки.
Он понял природу этого страха. Но тут их с Камисакой сексуальное напряжение достигло пика и наступила разрядка такой сокрушающей силы, что она вытеснила все из его сознания.
Потом Камисака, измученная эмоционально и физически, погрузилась в сон. Она лежала, свернувшись калачиком, на правом боку, лицом к Ничирену. А он лежал без сна на своей половине кровати и все смотрел и смотрел на нее, скользя взглядом по плавным линиям ее тела, дополняя воображением то, чего слабое освещение не могло позволить ему рассмотреть. Он ощущал ее дыхание как дыхание моря в час прилива, когда лежишь, распластавшись на песке, слившись с природой. Ее длинные волосы поблескивали с той таинственностью, с которой переливается серебристая линия, где небо смыкается с безбрежным океаном.
Ему страшно хотелось дотронуться до нее, но он не посмел. Он боялся, что разбудит ее и это чудное мгновение закончится. Он довольствовался лишь ощущением ее теплого дыхания на своей руке.
Но он знал, что это мгновение не может длиться вечно. Время беспокойно шевелилось, собираясь сорваться с привязи. Медленно, осторожно, чтобы не разбудить ее, он поднялся. Оделся в абсолютной тишине, прерываемой лишь тогда, когда баржа или еще какое-либо судно, проплывавшее по реке Сумида, издавало приглушенный звук, похожий на крик ребенка.
Через минуту его и след простыл.
* * *
Наслаждаясь анонимностью, Джейк сел на автобус в аэропорту Нарита. Через иммиграционный контроль он прошел без проблем, воспользовавшись своим запасным паспортом на имя Пола Ричардсона, служащего нью-йоркской страховой компании, прибывшего в Японию в качестве туриста.
Мелкий дождик бисером покрыл окна автобуса, который мчался по шоссе, ведущему к Токио. В салоне стояла почти абсолютная тишина.
У Джейка было странное ощущение: вот он возвращается снова в этот город, но уже без своей дантай.Возвращается так скоро после того взрыва, что унес их жизни. Он слишком хорошо помнил чувство своего единения с группой. Порой он так остро чувствовал свою потерю, что на мгновение терял ориентировку в пространстве и времени.
Прибыв в Токио, Джейк на метро добрался до Тосима-ку и поселился в маленьком, недорогом отеле в стороне от шумных магистралей. Хотя отель внешне выглядел вполне современным, с удобствами там было туговато: один туалет на этаж и никакого душа. Впрочем, это не очень расстроило Джейка. Он давно хотел сходить попариться в сенто,то есть в общественную баню.
К счастью для него, вполне приличное заведение этого рода находилось прямо за углом. Он прошел сквозь раздвижную дверь с надписью «Мужское отделение», купил билет и небольшое полотенце, которым пользуются здесь в качестве мочалки, свернув в несколько раз. После этого отправился в первую из отделанных кафелем комнат, где банщица вручила ему плетеную корзину, в которую здесь кладут свои вещи. Раздевшись, он сложил все как надо и поставил корзину на полку. Случаев воровства в японских банях не бывает.
В следующей комнате были открытые душевые кабины, а немного подальше — краны с холодной и горячей водой для мытья. Прежде чем идти в комнату с бассейном, необходимо чисто вымыться здесь.
Голый, он подошел к кранам, тщательно вымылся, осторожно трогая те места на теле, которые все еще болели. Бинты были уже сняты и, хотя большая часть кровоподтеков рассосалась и опухоль спала, он смог бы при желании составить полный реестр своих ран и ушибов.
Джейк воспринимал себя немного странновато, будто его сознание переселилось в тело другого человека. Да и вообще, после рейда на Дом Паломника у него было ощущение, что он живет не своею жизнью. Действительно, что сталось с его собственной жизнью? Жена ушла, и, возможно — хотя это и не укладывалось у него в голове, — ушла к его заклятому врагу. Девочка — хотя нет, давно уже не девочка, а женщина, которую он не видел сто лет, — вдруг вернулась в его жизнь, что тоже не так просто объяснить.
И, главное, дантай -его больше нет, нет, нет! И исключительно по его вине. Слепо доверились они ему, а он привел их к смерти. Ужас содеянного им оставил во рту горький привкус, будто он жевал порох. Мэнди Чой спас его от смерти. А может, и не Мэнди вынес его на себе из развалин. Кто из его дантайпринял смерть, чтобы вызволить его? Этого он теперь не узнает никогда, и этот факт почему-то казался ему сейчас самым ужасным из всего, что произошло.
Он поморщился, осторожно протирая свернутой тряпочкой висок, самое больное место. Он еще раз потрогал его, изучая пальцами рану в ширину и глубину. Закрыл глаза. Снова накатило на него странное оцепенение — так, что он вынужден был напомнить себе, где находится и что здесь делает.
Марианна.
Найти Марианну. Найти похищенную императорскую печать. Фу.
Он прошел в следующую комнату, немного побольше размерами. Настоящий кипяток подавался по трубе в бассейн. На другой его стороне был кран с холодной водой, тоже открытый, но не полностью. Естественно, все слабаки — главным образом иностранцы — собрались на том конце, где попрохладнее.
Голый, он опустился в воду, от которой шел пар, где-то посередине бассейна, слегка постанывая, когда его напряженные мышцы реагировали на жару.
Справа от него была высокая стена, на которой сидел смотритель, озирая взглядом строгого судьи мужской бассейн, в котором отмокал Джейк, и — по другую сторону стены — женский бассейн.
Пот пробивался сквозь густые волосы, стекал по мокрым щекам и капал с носа на подбородок. Он смутно видел других купающихся сквозь пар, подымающийся с почти абсолютно спокойной поверхности воды. Когда ему надо было повернуться или вообще изменить положение тела, температура воды заставляла его делать это с заторможенностью пьяного. От сильной жары у него немного кружилась голова.
Оторвавшись от реальности почти полностью — только одно ощущение жары, как последняя ниточка, продолжала его удерживать в ней — он скользнул вниз по каналам памяти. В прошлое...
Ему шел седьмой год, и весна тогда выдалась необычайно жаркая. Он и несколько его друзей удрали с Острова, воспользовавшись Та Чиу— Праздником Умиротворения Духов. Они переправились на пароме на крошечный рыбацкий островок Чеунг Чау.
Пока голые по пояс мужчины воздвигали шестидесятифутовые шесты для праздничных шатров, Джейк и его друзья соревновались, кто прыгнет дальше со старого, расшатанного деревянного причала.
Перекусив, они отправились вглубь островка по пыльной дорожке, ведущей к каким-то сооружениям из бамбука. Войдя внутрь первого из них, они увидели, как там украшают девятифутовые изображения трех богов, чествованию которых и был посвящен этот весенний фестиваль. В центре стоял седобородый мудрец, слева от него — свирепый демоноподобный бог, а справа — бог-воитель в полных доспехах, — все трое так искусно сделаны из папье-маше, что дети замерли как завороженные, уставившись на них.
Уже начинались сумерки, и зажглись костры и факелы. Появилась процессия женщин, несущих длинные шесты, на которых были насажены свежеиспеченные хлебцы. С приличествующими случаю криками и суетой шесты подняли так, что хлебцы оказались высоко в быстро темнеющем воздухе в качестве угощения для духов жителей острова, павших жертвами пиратов в прошлые столетия.
