Демидову он понравился своею статностью и силой.
— Песни поешь? — с улыбкой спросил его адъютант.
— Пою! Только про горе больше пою! — признался Орелка.
— Почему про горе? — полюбопытствовал хозяин.
— Известно почему, — нехотя отозвался дядька. — Земля наша большая, всего, кажется, человеку вдоволь, а между людей — разливанное горе! Отчего так, господин?
— Не твое дело о сем рассуждать. Будешь так думать — спятишь с ума! — недовольно сказал Демидов.
Орелка ничего не ответил, смолчал. Стоял он, покорно склонив голову, а глаза его были спокойны. Угодливость холопа понравилась Демидову. Понравилось и то, что дядька как-то незаметно вошел в его жизнь. Казалось, он век служил Демидовым. Все у него ладилось и спорилось, и приятно было смотреть, как Орелка без суеты, молчаливо готовил хозяина в дорогу.
Быстро подошел день отъезда. На заре запрягли коней в большие фуры и ждали отправки. Ночью выпал первый чистый снежок, и на деревьях блестело тонкое нежное кружево инея. Голубые искорки сыпались с прихваченных морозом веток. Луна неторопливо катилась над сонным городом, бледный ее круг светился золотым сиянием.
В этот тихий утренний час в распахнутые ворота вошла молодая монашка. Хлопотавший у подвод Данилов сразу узнал ее. Со злым, хмурым видом он подошел к черничке.
— Ты зачем здесь? Кто звал тебя? Орелка, гони отсель черную галку! — закричал он холопу.
Из-за возов степенно вышел Орелка. Он приблизился к монашке, встретился с нею глазами и растерялся.
— Кто ты? — смущенно спросил он.
— Аленушка! — спокойно ответила девушка. — Не гони меня!
— Ты, девка, лучше уходи отсюда! — насупив брови, глухо сказал Орелка, а у самого на сердце разлилось тепло. «Глаза-то какие синие! Ох, господи, грех-то!» — ласково подумал он, переминаясь перед ней и не зная, что же делать.
— Гони ее, гони! — не унимался Данилов. — Эй ты, пошла, пошла со двора! — толкнул он девушку в спину.
Аленушка спокойно взглянула на управителя, глаза ее потемнели.
— Не трожь! Не к тебе пришла и не с тобою разговор буду вести!
Монашка неторопливо прошла в глубь двора и уселась на бревнышке.
— Не для того явилась, чтобы уходить! — решительно сказала она, а глаза ее затуманились слезой. — Бессердечные, куда гоните!
Орелка смущенно опустил голову. Данилов сердито запыхтел и сказал с укором холопу:
— Ну чего болваном перед бабой стоишь! Гони прочь! Сам только что сказывал, баба — нечистая сила! Блудницы!
Но Орелка, однако, не двинулся с места. Что-то привлекательное, чистое было в этой девушке. Холоп по-своему угадал причину появления Аленушки. «Господин обманул! Вот грех!» — подумал он, и ему сердечно стало жаль девушку. Боясь выдать свои чувства, он сурово сказал монашке:
— Без спросу, милая, нельзя ломиться в чужой двор. Уж, право, не знаю, что и делать с тобой.
Широко раскрытыми синими глазами Аленушка смотрела на Орелку:
— Видать, не было у тебя в жизни горя! Так и знай: не сойду, пока не увижу Николая Никитича!
— Батюшки! — огорченно вскрикнул Данилов. — Что ты делаешь со мною, монашеская душа! Только-только откупился от пристава за монастырский шум, а тут изволь, черная галка опять шасть в хоромы! Блудница! — поднял кулаки управитель.
Орелка закрыл собою девушку:
— Зря обижаешь духовное лицо, Павел Данилович! Она и сама подобру уйдет!
Аленушка хотела что-то сказать, но вдруг всплеснула руками и рванулась вперед.
— Николенька! — обрадованно закричала она.
В распахнутые ворота на белом арабском скакуне тихим аллюром въехал Демидов. Аленушка подбежала к нему и крепко уцепилась за стремя.
— Николенька, ой, Николенька! — тихо и жарко прошептала она, и мелкие слезинки брызнули из ее глаз.
Адъютант смущенно слез с коня. Статный, в гвардейском мундире и в сверкающем кивере, он бережно взял ее за руку.
— Уйдем отсюда, Аленушка. Тут народу много, неудобно! — краснея под взглядом Данилова, обронил он.
Просиявшая, затихшая, она послушно пошла за ним. Демидов обернулся к Данилову и сказал властно:
— Оставь нас!
Управитель недовольно пожал плечами.
— Помилуй, Николай Никитич! — взмолился он. — Сия чернорясница не к добру пришла. Известно, что у вас душа добрая, но только скажу вам, господин, что и рублики у нас не бросовые!
— Пошел прочь! — багровея, оборвал его адъютант и провел Аленушку в хоромы. Массивная дубовая дверь захлопнулась перед самым носом Данилова.
Николай Никитич усадил Аленушку в кресло и, удивленно разглядывая девушку, спросил:
— Как ты узнала, где я живу?
— Узнала! — загадочно сказала она и, вспыхнув, со всей страстью, запросила:
— Николенька, возьми меня с собой! Не жить мне без тебя, не жить! Все ночи думала, очи выплакала! — Синие глаза ее просяще смотрели на Демидова.
— А монастырь? А матушка? — взволнованно спросил он.
— Люб ты мне! Ой, как люб! — жарко сказала Аленушка и прислонилась к его плечу. — Ушел ты, и словно солнышко закатилось. Что мне монастырь? Не жить мне без тебя… Истерзалась!
— Но почему ты тогда гнала меня прочь? — допытывался он.
Лицо Аленушки зарделось, она стыдливо опустила голову.
— Да разве ж можно так? Испугалась баловства…
— А теперь пойдешь за мной? Не будешь жалеть? Не будешь раскаиваться?
— Теперь все равно! Хоть день, да с тобой, родненький ты мой! — Она теснее прижалась к его плечу. Демидов взглянул на зардевшиеся щеки монашки; стало тепло и хорошо на сердце. Он долго-долго смотрел на хорошенькое личико, гладил ее русые волосы и шептал ласковые слова, а она все ниже и ниже клонила голову, прислушиваясь к нежным словам…
Через час Николай Никитич вышел из покоев и позвал Данилова. Когда управитель явился, он приказал строго:
— Знаю, что скажешь! Не спорь! Решено нами: Аленушка едет с обозом. Переодень ее, а монашеское платье сожги, да не пытай ее своими расспросами. Посади ее в лучшую фуру, и пусть Орелка бережет…
Данилов порывался что-то сказать Демидову, но тот не дал ему и слова вымолвить.
— Помолчи, так лучше будет! — пригрозил он.
Оставив раздраженного управителя, Николай Никитич снова ушел.
— Это ты все, сатана! — прикрикнул Данилов на Орелку. — Говорил, что баба — бес! А теперь на-ка, вступился! Как это понимать? Вот и береги свою птаху!
Орелка не осердился на брань управителя. Он спокойно выслушал его и смущенно попросил:
— Прости ты меня, Павел Данилович, руки не поднялись на синеокую. Видать, душевная девка! Может, и не на радость пришла сюда, да что ж поделаешь, Павел Данилович, против хозяйской воли не пойдешь!
Орелка и сам поразился своим речам; откуда явилась эта приблудная монашка, и что за сила в ее глазах! Взглянула на Орелку, и он смирился!
«Эх, девка, девка, на огонек потянулась! Гляди, сгибнешь. А жалко!» — подумал он об Аленушке.
Потемкин выехал из Санкт-Петербурга 5 мая 1789 года. Толпы народу сбежались посмотреть на пышные проводы светлейшего. Ехал он в золоченой карете, сопровождаемый блестящей свитой. Впереди бежали скороходы, одетые в алые кафтаны с золотыми позументами. Размахивая булавами, они на ходу зычно кричали толпам зевак:
— Пади! Пади! Сторонись!
На запятках княжеской кареты громоздились два громадных арапа в лиловых плащах. Они сверкали изумительно белыми зубами, сохраняя при этом совершенно невозмутимое выражение лица. За каретой скакали уланы, драгуны, казаки. Сбоку экипажа на вороном коне следовал адъютант Демидов в походной лейб-гвардейской форме. Николай Никитич восхищенно поглядывал в окно кареты, ловя каждое движение светлейшего. Потемкин держался величественно: полное лицо его дышало покоем. Демидову было приятно показать себя толпе. В белых лосинах, затянутый в мундир, румяный и свежий, он выглядел красавцем. Сам понимая это, он горячил своего коня, чтобы покрасоваться. Игривый конь гарцевал под ним, кося на толпу влажные фиолетовые глаза. Он бережно нес всадника, играл каждым мускулом и, высоко задрав длинную тонкую голову, время от времени оглашал дали звонким ржанием…
Вот и застава! Толпы поредели и наконец совсем отстали от поезда. Перед Демидовым распахнулась поросшая вереском равнина. Скороходы теперь тащились за каретой. Потемкин опустил голову и ехал задумчивый. Кто знает, о чем он думал?
Демидов с завистью смотрел на выхоленное лицо князя, на его умение держаться величественно и надменно. «Он ведет себя как триумфатор!» — восторгался светлейшим его адъютант.
И в самом деле, не успел Потемкин отъехать десяти верст, следом за ним погнались курьеры. Они везли князю то записочки государыни, то подарки, то благословение на подвиги. Под станцией Бологое княжеский поезд нагнал императорский курьер и испросил у Потемкина личный прием. Светлейший приказал остановить карету и вышел на шоссе. Курьер почтительно вручил князю шкатулку, присланную императрицей. На виду всей свиты Потемкин благоговейно поцеловал шкатулку и раскрыл ее. В ней лежали медали с его портретом и письмо. Светлейший вынул письмо из шкатулки, горячо облобызал его и прочел про себя. Затем князь неторопливо вернулся в карету, и поезд тронулся дальше.
