Немцы, «genus mendacio natum»[11], называют французов хитрыми, изворотливыми, злопамятными людьми, притворщиками, приписывая, таким образом, им многие собственные недостатки. В действительности нет людей более открытых, кто позволяет убаюкивать себя красивыми словами и доверять тем, кто сумеет им понравиться.
Но, если я часто беспокоился из-за этого излишнего дружелюбия — так как никогда не забывал, что мы были в двух шагах от швейцарской границы — то столь же часто проклинал с другой стороны излишнюю бдительность. Так как в каждой смене повторялась одна и та же комедия. Вновь прибывшие видели шпионов везде, и у меня тогда появлялось много напрасной работы. Некоторые коменданты вызывали меня два и даже три раза в день:
— Только что мне сообщили о таком, о такой? Что вы об этом думаете?
Доносы поступали обычно от односельчан, вероломно обвинявших врага или конкурента.
Один территориальный полк, передислоцированный из центральных районов Франции, больше всего подвергал испытаниям мое терпение; эти люди совершенно не знали и не хотели знать ничего об Эльзасе и его жителях.
— Но, это же настоящие немцы! — заявил мне на второй день после расквартирования лейтенант, который раньше был профессором лицея где-то на юго-западе.
— Но почему вы так считаете? У вас уже было время, чтобы составить впечатление об их чувствах?
— Речь не идет об их чувствах, — ответил другой, — они все говорят на немецком языке. И именно ради этих людей нам приходится погибать!
Батальоном командовал восхитительный человек — майор де Жерикур, уроженец Лотарингии, бывший кирасир. Он уже был в отставке, но в августе был снова призван на службу. Он отличался широкими взглядами.
— Смотрите, — он мне говорит однажды — вы знаете страну, жителей, священника, влиятельных людей. Они говорят на немецком языке, это понятно, это шокирует моих офицеров, но я не могу в этом ничем помочь.
— Но это не ничего доказывает, господин майор, немецкий язык тут может считаться диалектом вроде баскского, бретонского или овернского.
Командир поразмыслил немного, улыбнулся и сказал:
— Я вижу, вы думаете примерно как Шарль Х., которого в одной эльзасской деревне мэр поприветствовал по-немецки, и он ответил ему: «Я очень сожалею о том, что не знаю вашего красивого языка, чтобы вас поблагодарить».
Он позвал меня несколько дней спустя:
— Один из моих офицеров заметил дом, откуда, как он думает, подают световые сигналы противнику. Я хочу, чтобы вы начали серьезное расследование уже этим вечером и сразу же мне доложили. Потом я приму решение.
Я ответил, что полностью в его распоряжении, но я сам эльзасец и немного скептичен, потому мне желательно действовать в присутствии и под контролем тех, кто это дело разоблачил.
— Действительно, я вас понимаю, вы правы. Как вы намереваетесь поступить?
— Вначале констатировать факты. Если мы предпримем что-либо до проверки фактов, это только помешает расследованию. Чем меньше мы об этом будем говорить в этот вечер, тем лучше.
— Итак, явитесь в пять часов к лейтенанту Пиктону; я его предупрежу.
Это был как раз тот профессор лицея, который не допускал, что крестьяне в Зундгау могут говорить не на языке Мольера.
К семи с половиной часам, ведомые сержантом, мы прибыли к необходимому месту. Лейтенант ворчал, не переставая. Какой холод! Грязная страна! Противные люди! Мы, мол, просто не знали, как следует поступить со всеми этими изменниками. Он охотно выдвигал гуманитарные теории: с каким удовольствием он погрузил бы «всех этих людей на их телеги, перевез на побережье, чтобы отправить из Карпентра на Корсику, все равно куда, без судебного процесса, как сделал бы и он сам, чтобы они там под колючим северным ветром сами строили себе свои чертовы хибарки».
— Жаль, что мы немного опоздали, — сказал сержант, — вы могли бы разобраться в положении дома; он стоит высоко и виден очень далеко за нашими траншеями.
Это было верно, я знал это место.
— Этот дом, — продолжил он, — с этой стороны последний в деревне. Его никто не видит, и они, если захотят, могут подавать любые сигналы. И это не все; там есть несколько деревьев, из-за которых его не видно из траншей. Я заметил свет случайно, выходя с дороги, за которой мы следим каждый вечер.
Ночь освещалась неясной луной, выглядывавшей из густого тумана, который поднимался из долины, и я мог убедиться, что этот человек прав. Это был крестьянин положительного и спокойного склада характера, и если он в свой доклад вкладывал некоторую страсть, то только потому, что он проверил сам.
— Приходили ли вы днем? — спросил я.
— Конечно! Я не стал бы говорить, прежде чем увидел своими глазами. Вчера утром я пришел. И я заставил принести лестницу, припрятал ее в ста метрах отсюда. Она нам понадобится.
— Никто вас не заметил?
— Нет, никто! Без нее мы увидим ничего, если, может быть, вдруг сегодня вечером повторится!
Мой скептицизм понемногу исчезал.
Мы пошли за лестницей, длинной и тяжелой, и когда мы присоединились к лейтенанту, он был вне себя.
— Они начали, — шептал он. — Они сделали два или три сигнала, и больше ничего.
Но внезапно сержант схватил меня за руку.
И действительно, окно осветилось; затем оно открылась, и кто-то закрыл ставни, в которые мы собирались постучать в ночном молчании. Это были дощатые ставни, горизонтальные, поставленные косо таким образом, чтобы отражать лучи света. Но в них недоставало двух дощечек в середине, и потому образовывался прямой просвет шириной двадцать — двадцать пять сантиметров.
Прошли долгие минуты.
— Они сделали перерыв, — сказал лейтенант, к числу достоинств которого терпение явно не относилось.
— Сейчас начнут, — спокойно ответил его подчиненный.
Я взглянул на светящиеся стрелки моих часов; было без двух минут девять. Затем повернул голову на северо-восток и осмотрел горизонт. И там, на немецкой стороне, я увидел непрерывно горящий огонь: был он далеко или близко? Если свет горит ночью, это трудно определить…
Мои сомнения испарялись все сильнее. Но когда три минуты спустя, в нескольких шагах перед нами, в светящейся полоске просвета внезапно много раз подряд свет гас и появлялся, я больше не мог удержаться. Все ясно, сигналы там шли в определенном темпе, возможно, на азбуке Морзе, которую я к несчастью не знал.
Я схватил лестницу за один конец, сержант ее поднял за другой и медленно, очень осторожно, мы поставили ее под окном. Поднять ее бесшумно было не легко. Она была немного коротковата, но я смог легко переставить одну из нижних дощечек и того, что я увидел тогда, было мне достаточно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
