Глядь, а ведь не пьян. Рот набок перекосило. Один глаз омертвелый, половиной языка бормочет. Вызвали «скорую»: паралич.
* * *
Весь заросший кабаньей щетиной, выволакивал ногу на балкон, стучал палкой. Мертвая рука болталась как тряпичная. Орлом клекотал с высоты на старуху Васильевну:
– Ишь, расселась, проклятая, скамью обременяешь.
– Не грешил бы на блокадницу.
– Родивона на вас нету, вот что. Раскольникова. Вон он идет, Родивон-то, с топором.
– На больных не обижаются. На больных не обижаются, – стрекотала старуха Васильевна из-под бузинного куста.
Тащился к письменному столу, усаживался. Ронял палку. Стучал пальцем по клавишам «ундервуда».
– Не могу. Кондратий проклятый.
Тоска, злоба, муть.
За окном ковылял на костыле опухший алкаш Новиков. Старик Волков вываливается на балкон:
– Опять мурло залил, Новиков.
– Так точно, товарищ полковник.
– А ну вали отсюда, урод.
– Так точно, товарищ генерал.
– У тебя вон рыло подушкой, а я загибаюсь.
Тащился к столу, ронял палку, усаживался. Дрожащей рукой брал образок в серебряном окладе. Подносил к глазам.
– Помолился б, Шур, покаялся. Боже наш сущий на небесах. Боже наш сущий. Ну повторяй…
Но как ни старалась Жеребячья Порода, не принимала Бога его душа.
2
Отчего такая тоска? Люди вокруг – как спущенные шины, из которых кто-то выпустил дух. Оболочка – и ничего внутри. Тоска. Так бы вот шел и вдруг шагнул в вечность. Хорошо было бы. А то ведь скоро умирать пошлой естественной смертью, страдать, быть отвратительным себе и окружающим.
Когда тебе пятьдесят, по утрам приходит мысль: зачем вставать, одеваться, чистить зубы, обслуживать это ленивое тело? Ну когда же наконец закончится эта канитель? Да, там все было бедно, убого. Но там каждый сучок в стене напоминал о детстве. И вообще, что важнее: бананы или белые ночи?
Под душем в клубе здоровья запелось вдруг:
Вечерний зво-о-он, вечерний зво-о-он…Как много дум наводит онО юных днях в краю родном,Где я любил, где отчий дом.
Так пел когда-то хор ленинградских учителей. Тридцать лет назад, над Невой. И вдруг американец в соседней кабине начал подпевать:
– Он… Он… Он…
Видно, понравилось.
– А вы из какой части России? – спросил.
– Из Ленинграда.
– Ну как же, знаю. Бывший Владивосток.
– Нет, бывший Петербург.
– Ах да. Бывший Владивосток – это Сталинград.
Вышел из кабины, промытый, довольный. На золотой цепи золотая иудейская буква, похожая на теленка, лежит на загорелом крепеньком животе.
– Мой папа из Минская губерния, – сказал по-русски.
* * *
Только что получил письмо от «главного вычислителя» фабрики «Скороход» Володи Шнейваса:
«Помнишь ли нашего Мула – Поникову? Она была бессмертна и все продолжала лягать одно поколение журналистов за другим. И вот передачи местного радио прекратились. Да никто не заметил. Однажды, проходя мимо радиорубки, работница Мамлеева обратила внимание на отвратительный запах птицефермы, идущий оттуда. Миазмами на „Скороходе“ никого не удивишь. Но то были какие-то потусторонние миазмы. Когда взломали дверь, обнаружили у микрофона громадную птицу с перепончатыми крыльями. Увидев людей, чудовище взлетело и стало биться о стекло. При этом с клюва слетели очки. Выбив стекло, перепончатый монстр вылетел во двор фабрики, ударился о бронзовую голову Ленина, упал на цветочную клумбу у подножия вождя. Вызванный ученый-зоолог немало подивился, узнав в чудовище птеродактиля, летающего ящера. Об этом было написано в газете, ибо у нас гласность. Чучело скороходовского монстра выставлено в Зоологическом музее на Васильевском…»
Где вы, чудовища-птеродактили, с кадыками, тройными подбородками, бульдожьими складками, матерые газетные врали? Что делаете в сей миг? Небось перестраиваетесь? Нет, уж лучше – на лестнице под потолком. Да и то сказать, меня-то завсегда от свиного корыта оттирали. Другое дело Мишка Адлер. Тот являлся в отдел кадров, паспортину распахивал:
– Не волнуйтесь, братья-славяне, русский. А что фамилия такая, так это прадед из обрусевших немцев.
Мишка был шустр, и всюду его брали. А как возьмут, так и воспарит. Ибо нечеловечески работящ.
Редактор Стасик Бессонов, друг ситный, Мишку взял, меня же только в качестве внештатного терпел, и то если буду подписываться Егор Савоськин. И собутыльник, и за одной партой сидели, а все твердит:
– У меня и без тебя матрешек полон короб. Развинтишь, а там жид сидит, полужидок, квартерон.
– Что ж ты так против еврея взъерепенился?
– Ну как ты со своим профилем пойдешь к работяге-путиловцу брать интервью! Да он тебя х…ми закидает. Не можешь ты русского работягу жизни учить.
– А ты думаешь, он по твоей газетке жить учится?
– Ну уж это ты позволь нам самим русские дела решать.
Стасик поднимается, скрипит протезом, ходит, как печатает. Копится лютая злоба: от нездоровья, бессонницы, одышки. Некрасивая, скучная жена, бездетный, безрадостный дом. Сознание своей бездарности.
– До того доиграетесь, хоть варягов опять призывай.
– Это у тебя вроде русофобства получается.
– Сделайте наконец святую Русь «юденфрай», может, счастье обретете.
– Погоди, сделаем.
Но Стасик нас с Мишкой не тронул. Вот мы идем вдоль Фонтанки. Мишка говорит, что болен отъездом и к отъезду приговорен:
– Ты только посмотри на эти рожи… ты только посмотри на этого крокодила с овчаркой.
– Ты думаешь, по Бродвею сплошные Эйнштейны гуляют?
– Если я не уеду, построю на Невском баррикаду.
– Но ведь тебя-то никто особенно не притесняет.
– Понимаешь, здесь я достиг потолка.
– Там заборы красить будешь.
– Старичочек, создадим собственную газету. Ты Пеле, я Гарринча.
– Будешь играть при пустых трибунах.
– На Западе миллион русскоязычных. Представляешь, миллион, – прокричал Адлер и потряс кулаками.
Он всегда вот так, заводился со старта. На Мишке была серая вязаная шапка с красным помпоном. Его борода заиндевела. Он походил на гнома.
Я знал: Адлер уедет. И даже если Ленка не согласится, он бросит ее и Вовку. Разрабатывая нехитрую схему, он всегда шел напролом. Главное для него не шайбу забросить, а финты, комбинации, размазывание противника по стенке.
– Очень хочется врезать Софье Владимировне[7]. Создадим в Нью-Йорке газету и врежем.
Зимним непроглядным утром Дом прессы светился всеми окнами. Газетный улей гудел. Вот бывший друг Володя Стругацкий проскочил. Въедливый, стремительный жучок. В дубленочке. Чистые дряблые щечки подрагивают в лад поступи. Прямо из Института культуры в газету «Смена» прошмыгнул. Бочком, бочком. Потому как по паспорту белорус. Да еще зовут Владимир Ильич. А ну-ка попробуй Владимиру Ильичу препоны поставить! Этот по молодежным подвигам специалист, по энтузиазму: полярные экспедиции, водолазы, Байконур.
А вон другой Володя… Спичка. Себя поперек шире. Бог не без чувства юмора. Спичка который год во внештатных. Матрешкой все не может прикинуться.
А вон самая главная матрешка: Боря Фельд. Зав. международным отделом «Ленинградской правды». Специалист по антисионистской пропаганде. И куда только израильская разведка смотрит! Вот кого б похитить, так Эйхмана, в рот кляп – и в Тель-Авив. Судить под пуленепробиваемым колпаком.
А вон и старики осанистые. Боевые карандаши. Бухарина помнят. Похожий на величавого верблюда Чертков, облезлый гриф Бланк, жаба-астматик Блюмфельд. Старые гвозди не выдирать, новые не вколачивать. Такова негласная установка Смольного. Я новый гвоздь. Но мне и не хочется быть вколоченным в эту гнилую доску.
В журнализме нечего делать задумчивым. Тут нужны бодрые, румяные, голубоглазые. Вон пошел «рабочий отдел» Вадик Шевченко. Не идет, а пишет. Волосы – два крыла русых, пушистые каштановые усы, шелковистый финский костюм, чемоданчик-дипломат костюму в масть. Аспирант-заочник кафедры общественных наук, коммунист. Далеко пойдет, если не остановят. Да кто же остановит товарища Шевченко?! Вот сейчас войдет в кабинет, сядет в кресло, облокотится. С ходу за телефон:
– Приветствую, Сашок… – Это он смольненскому дружку.
– Ну как там с выборгским почином?
– Темно, как у негра под мышкой. Но секретарь деловой. Во всем добирается до потрохов.
– В случае чего давай сигнал SOS.
* * *
Я позвонил на лестничной площадке и долго ждал, покуда он, шаркая, добрался на больных ногах до двери и громыхнул засовом. Он поражал громадностью спутанной гривы. Казалось, под тяжестью ее немощное тело вот-вот переломится…
– Сходите на кухню, чайку взогрейте, – сказал он с печальной улыбкой, обнажив плохие зубы. Жил он со стариком отцом, мать давно умерла. В комнате пахло пылью, мужским неуютом. На столе рядом с недопитой бутылкой и порожней сковородкой – заграничный альманах «Аполлон». На раскрытой странице голый Кока Кузьминский с громадной бородой, вялым безмускульным телом и сереньким ординарным фаллосом.
