было на что опохмелиться.
После этого Глазунья выгнала его вон и устроилась в дом Шкуратовых помощницей по хозяйству. Не прошло много времени, как привлекательная молодая женщина стала наложницей Папы Шкуры. Он был нежадным человеком и не раз помогал деньгами Глазунье, если та жаловалась на бедность. Шаша донашивала вещи хозяйских детей, а потом помогала матери – и со временем стала частью семьи Шкуратовых…
Шаша старалась держаться подальше от Петрундия, да и он ей не докучал.
Примирение произошло неожиданно.
Когда я впервые ее увидел в доме Шкуратовых, Глазунья еще не знала, что больна. Тогда, заметив пристальный взгляд матери, следившей за Глазуньей, я решил, что это ревность. Это и была ревность, но был и профессиональный интерес. В следующий наш приезд в Правую Жизнь мать отвела Глазунью в сторону и довольно долго донимала ее расспросами. Прощаясь следующим утром со Шкуратовым-старшим, она сказала, что у Глазуньи прогрессирующее хроническое нейродегенеративное неврологическое заболевание, точнее, заболевание экстрапирамидной моторной системы, а попросту говоря – болезнь Паркинсона. Папа Шкура помрачнел.
Глазунья отмахнулась от этих разговоров, но болезнь прогрессировала быстрее, чем ожидалось, и через четыре года она была вынуждена уйти от Шкуратовых. Борис Виссарионович, однако, помог ей с лечением в Центральной клинической больнице, что в те годы было равносильно полету на Марс. Глазунье сделали таламотомию, дрожь почти прекратилась, но нахлынули осложнения – и она стала почти беспомощной. Однажды Петрундий поднял ее у магазина, отнес домой – и остался с ней до конца.
После смерти Глазуньи Петрундий протянул недолго; его похоронили рядом с бывшей женой.
– Они часами сидели на скамейке во дворе, – вдруг заговорила Шаша, когда мы возвращались с кладбища в Правую Жизнь, – и держались за руки. Он шепотом пел ей матерные частушки и гладил по голове, а она целовала его руки. Филемон и Бавкида, бля! Но Петрундий, а? Готовил, стирал, полы мыл – и не ныл. Ее трусы и лифчики стирал! Я ему деньги, продукты, а он говорит: «Да у нас всё есть, ангел Сашенька. Была бы душа – всё и будет». Прям какой-то Платон Каратаев! Раскольников на каторге! Мать Тереза! Лапоноид, бля! Притащил из какого-то разорившегося ателье дверь с табличкой «Цех плиссе и гофре». Повесил ее на дворовый туалет, спрашивает, когда я двинулась туда: «Ты там что собираешься делать – плиссе или гофре? Если гофре, возьми туалетную бумагу». Он же всю жизнь спинным мозгом обходился, а в спинном мозге никакой души нет – только спинномозговая жидкость, ликвор спиритус идиотус! Хватит хихикать!
– И ты еще спрашиваешь, откуда взялся Бог, – сказал я.
Ужинать мы решили наверху, в компании Дидима; он к этой идее отнесся как к любой другой: никак. Изредка кивал, не снимая наушников, и всё.
– Не удивлюсь, – сказала Шаша, – если он слушает письма. Давным-давно мы с ним на два голоса записали последние оставшиеся письма. Он читал за деда, а я – за бабушку. Тогда эта запись хранилась на кассете, потом он перевел ее в цифру…
– У меня есть их копии, – сказал я. – Копии этих двух писем.
– И как тебе удалось их раздобыть?
Она была явно удивлена.
– Сфотографировал. Ему было не до того – он тогда разводился с чешской фифой.
– Милена, – сказала Шаша, – вторая жена. Иногда мне казалось, что женился он на ней только потому, что она тезка невесты Кафки.
– У меня не сложилось впечатления, что он ценитель Кафки…
– Это да. Но читал и знал – всё про всё. Как-то сказал, что сегодня в гоголевскую шинель набилось столько бесталанных идиотов, что она уже напоминает шкуру дохлой собаки, кишащую блохами. Современная литература, говорил он, не глубоко проникает, а плотно прилегает. Согласись, чтобы это сказать, надо хоть сколько-нибудь знать предмет. А как-то я брякнула, что все эти софоклы, данте и шекспиры – пустой звук, они мертвы для современной культуры. Они не умерли, сказал он, они заговорили на другом языке, которого мы пока не понимаем; может быть, это связано с нынешним кризисом культуры, может быть, кризис можно преодолеть, если мы этот язык поймем…
– И при всём при том считал, что Бальзак и Драйзер полезнее для русского человека, чем Пушкин или Фолкнер!
– Потому что русский человек не чувствует душу денег…
– Душу?
– Нельзя стремиться к богатству – и всей душой презирать деньги. А всё, что входит в круг жизни человека, становится отпечатком его души.
Я кивнул на Дидима.
– Отпечаток молчит и дует вискарик.
– Кстати, а зачем тебе эти письма?
– Как-никак я член семьи, хотя и sinister[25].
– Хм…
Я приготовил стейки из семги, соорудил салат с помидорами и открыл бутылку белого.
Однако вино мне пришлось пить в одиночестве: Шаша предпочла минеральную воду без газа, а Дидим по-прежнему цедил виски.
– А на десерт у нас вопрос, Дидим, – сказала Шаша, вытирая губы салфеткой. – Что же нам делать с этой девчонкой, которая лежит в холодильнике? Ее зовут Ольга Куракина, она местная. Мать расклеила повсюду объявления с ее фотографией и раздает всем листовки. Она лежит там и медленно разлагается…
Дидим молча смотрел на Шашу.
Только сейчас я заметил, что бреется он, как и прежде, каждый день, и содрогнулся при этой мысли.
– Выход есть, – сказал я, – вернее, их несколько. Первый и очевидный – bona fides[26]: мы звоним в полицию и выкладываем всё как на духу. В этом случае ты получишь два-три года колонии с возможностью условно-досрочного освобождения. Плюс штраф за надругательство над мертвым телом. Я имею в виду твои выстрелы в труп. Ну и, конечно, в полиции и на суде придется насчет этих выстрелов объясняться: закон считает, что нормальный человек поступить так не может, поэтому на всякий случай будь готов к психиатрической экспертизе. Шаше в этом случае грозит, думаю, условный срок как соучастнице. – Я сделал паузу. – Второй вариант – falsum fides[27]: нанимаешь лучшего адвоката за любые деньги, сдаешься полиции и пытаешься доказать, что девчонка была уже мертва, когда ты к ней подъехал. Остальное – психология: вместо того, чтобы звонить в полицию, ты в состоянии аффекта, вызванного шоком, погрузил ее тело в машину и отвез в свой дом. Потом несколько дней душевных терзаний, метаний и тому подобной мути, и вот ты созрел для объяснений с правоохранительными органами, всё осознал и раскаиваешься в том, что сразу не обратился в полицию, а повел себя как дурак. Огнестрельные ранения не имеют к тебе или Шаше никакого отношения – стрелял в
